В животном мире мы находим целый репертуар пассивных реакций, по меньшей мере столь же важных и значительно более разнообразных, чем активные ответы на угрозу. Все пассивные реакции характеризуются оцепенением и неподвижностью (при определенном угнетении позного тонуса и общей алертности), обычно такое состояние сопровождается повышением спланхнической и секреторной активности. Достаточно будет всего нескольких примеров. Испуганная собака (особенно если она принадлежит к павловскому «слабому тормозному типу») поджимает хвост и съеживается. Часто наблюдается рвота и недержание кала. Еж при виде опасности сворачивается в клубок. Тушканчик впадает в каталепсию с утратой мышечного тонуса. Опоссум впадает в состояние «мнимой смерти». Испуганная лошадь цепенеет и покрывается холодным потом. Скунс при виде опасности застывает на месте и обильно секретирует жидкость из видоизмененных потовых желез (этот пассивный секреторный ответ считают оборонительной реакцией). Если опасность угрожает хамелеону, он цепенеет и меняет окраску, стараясь слиться с окружающей средой; изменение окраски происходит в результате определенных изменений во внутренней секреции. Даже у простейших мы видим у одних видов активные реакции нападения, а у других – пассивные защитные реакции. Ясно, что пассивный ответ на опасность используется в эволюции с самого зарождения жизни и является биологической альтернативой активных реакций. Причем пассивная реакция часто превосходит активную реакцию в плане своей адаптивной ценности для выживания. Если при возбуждении животное встречает опасность лицом к лицу, то при пассивной реакции оно этой опасности избегает, становясь менее доступным для ее источника.
Человеческий репертуар биологических ответов очень богат такими пассивными защитными реакциями, многие из которых происходят парадоксально (строго говоря, ультрапарадоксально, если воспользоваться павловским термином) в контексте физического или эмоционального напряжения. Среди таких относительно острых реакций мы должны выделить нарколепсию и катаплексию, нервное оцепенение и блокаду, огромное разнообразие паркинсонических «кризов» и обмороки. Если немного растянуть временную шкалу, то в нее можно вместить также вазовагальные приступы (как их описывает Говерс) и, конечно, мигрень. Мало того, в качестве тормозных защитных реакций приходится рассматривать такие состояния, как «обморочные» (истерический ступор), а также более продолжительные депрессивные и кататонические ступоры. Патологический сон (особенно в его причудливой каталептической форме) является крайним примером длительной человеческой тормозной реакции, подобной гибернации в животном мире.
В животном мире польза пассивных реакций и состояний заторможенности для выживания очевидна, в то время как у нас она затушевывается при некоторых патологических пассивных реакциях, характерных для человеческого поведения. Но мы никогда не поймем происхождение и сохранение таких человеческих реакций, если не разглядим в них первоначальный биологический смысл – повышение шансов на выживание. В самой природе таких реакций есть, однако, нечто парадоксальное; сон и гибернация служат защите организма, но одновременно делают его уязвимым для других опасностей. Заторможенные, обусловленные повышением парасимпатического тонуса состояния, «вегетативные отступления» – по образному выражению Александера – могут в их чистом виде превратиться в психофизиологическую тюрьму. Предельный парадокс – это симуляция смерти во избежание смерти, как в случае «притворной смерти» опоссума, у человека такая реакция проявляется сном и ступором.
Это, таким образом, есть, если можно так выразиться, «задняя земля»
[48]
биологических реакций, из которых, как можно полагать, по мере усложнения человеческой нервной системы и человеческих потребностей возникла мигрень, постепенно выделившаяся в чистую самостоятельную реакцию. Можно представить себе некую «пра-мигрень» (Ur-migraine)
[49]
, ее архетип, грубую пассивно защитную парасимпатическую реакцию большей продолжительности, чем реакции заторможенности или оцепенения. Возможно, что такие первобытные мигрени – подобные недифференцированным реакциям, описанным в главе 2, – возникали в ответ на разнообразные физические угрозы: утомление, перегревание, травмы, боль и т. д., и на определенные элементарные и чрезмерные эмоциональные переживания, в частности страх.
Возникновение крупных социальных общностей и культурные ограничения, неотделимые от этого процесса, по мере их возможности сделали необходимыми большее число разнообразных вегетативных отступлений, чем это было возможно в далекие доисторические эпохи. Эти психосоматические реакции, вместе с невротическими защитными реакциями, представляют собой единственную альтернативу в ситуациях, в которых недопустимо и невозможно прямое действие. Мы полагаем, что психосоматические реакции, подобные защитным неврозам, стали не только необходимыми в условиях нарастающей сложности и регламентации цивилизованного бытия, но и более разнообразными и причудливыми: так, простые защитные рефлексы, которые мы обсуждали выше, развились в символическую, предопределенную и текучую мигрень, столь характерную для современного общества.
Параллельно с усложнением таких стратегических потребностей и привычек возрастала сложность нервной системы и в первую очередь прогрессирующая энцефализация интегративных функций в эволюции млекопитающих. У относительно примитивных млекопитающих (опоссумов, ежей и т. д.), развитие и контрольные функции коры которых рудиментарны, рефлексы относительно стереотипны и плохо поддаются кондиционированию (то есть с трудом вырабатываются условные рефлексы). Усложнение строения и увеличение площади коры головного мозга позволяют осуществлять выработку более многочисленных, более разнообразных и легко устанавливающихся условных рефлексов. Окончательная дифференцировка иерархически упорядоченных корковых нейронных полей в мозге человека (см. главу 11 и рис. 8) – это непременное условие возникновения самого сложного и самого характерного признака мигрени – ауры. Сложность мигренозной ауры (с ее комплексными сенсорными и интегративными нарушениями, афазией и т. д.) является доказательством и побочным продуктом уникальной дифференцировки коры головного мозга человека; такая сложность явно немыслима в более просто устроенной нервной системе. Аналогично мы можем распознать зачатки эпилепсии и психозов у многих примитивных млекопитающих, а возможно, и не только у млекопитающих позвоночных (внезапные судороги с потерей сознания; состояния неконтролируемого возбуждения и транса, и т. д.), но при этом должны принять, что наиболее сложные и индивидуальные характеристики этих поражений – галлюцинаторные расстройства и нарушения формирования идей и представлений – зависят от степени развития и дифференцировки коры и прежде всего коры лобной и височной доли нашего мозга.
