В октябре-ноябре 1969 г. Лэйнг, Леон Редлер, Сидни Брискин и Пол Зил собрались вместе, чтобы обсудить историю Кингсли-холла. Из этих записываемых на магнитофон бесед они хотели собрать книги о Кингсли-холле и Филадельфийской ассоциации, но проект так и не был реализован. Эти многочасовые записи показывают, что цель Кингсли-холла состояла не просто в упразднении ролей и лечении без медикаментов и что ожидания Лэйнга в отношении Кингсли-холла так и не оправдались. В одной из последних бесед, 17 ноября 1969 г., Лэйнг среди прочего говорит: «Если бы мне предложили это сейчас, я бы никогда не стал жить в этом гребаном месте. А если бы и стал, то только бы при условии, что там все было бы изменено, потому что это была жалкая помойка»
[216]
.
Лэйнг был разочарован этим проектом. Он получил совсем не то, что ожидал: проект не стал практическим воплощением его идей. И 31 мая 1970 г. Кингсли-холл был закрыт. Впоследствии, уже в конце 1980-х годов, Лэйнг менее пессимистичен, он будет находить в нем и позитивные стороны: «В то время там жили люди, которые не могли жить больше нигде, кроме как в психиатрической больнице, они не получали лекарств, электрошока или другого лечения, они просто приезжали и жили там, потому что им так хотелось. Не было ни самоубийств, ни убийств, никто не умер, никто никого не убил, никто не забеременел и никто ничего ни запрещал. Это показало, что если другие люди готовы помочь, то происходит улучшение, даже при тех условиях мы кое-что продемонстрировали. Могло казаться, что все умрут от голода, или от пневмонии, или будут убивать, избивать и насиловать друг друга, или сторчатся на наркотиках, или умрут от передозировки. Но люди этого не делали. <…> Я сам понимаю, что Кингсли-холл не был триумфом. Но мы можем извлечь из него уроки, нам есть от чего оттолкнуться, даже если он просто-напросто показывает, что тот путь, которым мы шли, не работает. Это необходимо переосмыслить, на его ошибках нужно учиться. Я думаю, что подобный проект можно запустить вновь: на самом деле я все еще периодически получаю письма от людей, запускающих где-то тот или иной проект. Все они вдохновлены Кингсли-холлом»
[217]
.
Это событие совпало с концом шестидесятых, поэтому проект и был детищем той эпохи. Несмотря на то что он потерпел крах, Филадельфийская ассоциация продолжила свое существование. Она профинансировала десятки проектов терапевтических сообществ, разработала множество обучающих программ и объединила вокруг себя тысячи людей.
В своих идеях и проектах Лэйнг «потревожил» психиатрию именно тем, что посмотрел на ее крепость со стороны, избрав другую точку опоры, и в своей трактовке природы и механизмов психического заболевания, заговорив от имени философии и социальной критики.
Следуя феноменологическому девизу «Назад к вещам!», Лэйнг всегда старался избежать всякого систематического теоретизирования. Он обращался к тем сферам человеческой деятельности и бытия, которые с трудом возможно сколь-нибудь внятно описать, которые всегда ускользают от артикуляции. Он говорил о переживании психически больного, об опыте собственного рождения, о выходе за пределы своего сознания и о психоделическом опыте, т. е. о тех человеческих феноменах, которые в пределах самого человека с трудом поддаются рефлексии. Пытаясь оставаться к ним как можно ближе, он не выстраивал теоретические системы, а описывал переживаемое, предпочитая описательную стратегию. Простой язык, множество примеров, максимум критики и минимум теории – это помогало ему оставаться на уровне обыденного опыта, не погружаясь в дебри теоретических хитросплетений.
Возможно, в неспециализированности теории Лэйнга, в ее маргинальности по отношению ко всем предметным областям и укоренен секрет его популярности. Каждый может найти в его идеях что-то для себя. Он многое сказал теоретикам культуры, продолжив в радикальной форме дискуссии по вопросу о статусе психического заболевания, о механизмах культурации и исключения, принятия культурных норм и отвержения культурной маргинальности. Он вплел вопрос о психическом заболевании в широкий историко-культурный контекст, подняв проблему здоровья и нездоровья современной эпохи. В предисловии к сборнику статей «Лэйнг и антипсихиатрия» Роберт Бойерс пишет: «…надо думать, известность Лэйнга была известностью культурного критика, нового образа психиатра – пророка, поскольку в своих недавних работах он стремится совместить исследование тяжелых расстройств психики с общей атакой оснований западной цивилизации. Это проект, который привлек внимание широких масс философов, социологов, литераторов, религиоведов – всех тех, кто интересуется историей идей и измерениями современной культуры, вызвав недовольство коллег Лэйнга по психиатрии»
[218]
. И именно как теоретик культуры он выражал свою эпоху, сам став для нее фигурой культуры.
Вслед за другими философствующими психиатрами Лэйнг поставил важные вопросы об онтологическом статусе патологического опыта, о процедурах и границах понимания, об основаниях человеческого существования, о путях и механизмах вхождения человека в общество и о причинах его отторжения и исключения. При этом отправным моментом, первичным философским интересом для него всегда оставался опыт психически больного человека. «Если Лэйнг был гениален, – пишет Клэнси Сигал, – то гениальность эта состояла в той настойчивости, с которой, вопреки традиционному медицинскому знанию, он доказывал, что шизофрения – это не болезнь, а опыт»
[219]
. Об этом факте англоязычный мир узнал именно от Лэйнга.
Благодаря апелляции к феноменологии и экзистенциализму, благодаря продолжению традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии и ее сочетанию с марксизмом Лэйнг политизировал патологический опыт. И внимание к опыту, и его политизация прочно закрепились в умах его современников. Этот взгляд стал теперь обязательной оговоркой при исследовании психических заболеваний.
Если экзистенциально-феноменологическая психиатрия говорила о том, что психическое заболевание – это специфическое, непохожее на наше существование, то Лэйнг поднял вопрос о социальном, культурном статусе этого существования и опыта, он вновь вернул патологический опыт миру, возложив на него ответственность за эти «чудные» трансформации. Для него оказалось недостаточным сказать, что больной не похож на других, он подчеркивал, что больной таков, поскольку такова наша культура, наше общество, наша семья. Лэйнг включил само психическое заболевание не в онтологию бытия, в абстрактную онтологию мироздания, а в онтологию общества, в котором мы живем и частью которого каждый из нас является.
Благодаря обращению к Сартру, Лэйнг совершил своеобразный переход к практике, практике в теории. Безумец с другим своеобразным и специфическим бытием так и продолжал оставаться чужаком, только теперь чужаком не природы, а бытия. Для Лэйнга безумец всегда был частью социальной системы, такой специфической данности социальной онтологии, опыт которого был конституирован не бытием как таковым, независимым от меня или от него, а практикой социальной реальности – тем, что мы делаем и как мы мыслим, будучи социальными существами.
