— Операция, конечно, неизбежна. Только она способна спасти мальчика. Может быть, удастся даже сохранить часть верхней доли легкого... Приезжайте в нашу клинику, там будем вместе решать.
Когда Анна Ивановна вместе с Алешей приехала в Ленинград, мы, обследовав мальчика, поняли, что к операции придется готовить его долго, и все равно угроза для жизни останется большой. А если делать сегментарную резекцию, то есть практически делать двойную операцию — риск, естественно, также будет двойной. Если мальчик не вынесет двойную операцию, мать может сказать: «Лучше б он жил инвалидом!» А не скажет, и без ее слов будешь мучиться. Так что, борясь за полное выздоровление Алеши, можно потерять... его жизнь.
И здесь необходимо быть правдивым и честным до конца. Хирург обязан спросить себя, как бы он поступил, если бы оперируемый был для него самым дорогим человеком? Использовал бы этот вариант или бы выбрал другой? Взвесь и обдумай! И, если утвердишься в мысли, что для своего близкого сделал бы то же самое, — тогда имеешь моральное право идти на риск. Но не забудь объяснить родственникам больного, чего надеешься добиться и чего опасаешься; посоветуйся с ними и предупреди...
А риск — он есть всегда, как бы ни совершенствовали в ни углубляли технику той или иной операции, какие бы защитные средства ни вырабатывали для предотвращения осложнений.
Конечно, если операция удастся, и Алеша станет здоровым человеком — он будет обязан этим не только искусству хирурга, но и матери, разрешившей врачу рискованную операцию. Она поступила разумно и ответственно, как вправе поступить лишь любящая мать... А если операция ускорит гибель Алеши? Простит ли мать хирургу? «Я полагаюсь на вас...» Как много стоит за этими словами для врача, для матери Алеши, для самого мальчика... Как тесно сейчас переплелись их судьбы! Мое волненье, естественно, усугублялось тем, что я уже хорошо знал этих людей, привязался к ним.
Один крупный хирург писал в своих записках, что он старается не сближаться с больными, не привыкать к ним: в случае несчастья не так переживаешь... Бесспорно, в этом заключен определенный смысл. Однако я сторонник противоположного взгляда. По-моему, если хирург ближе знает больного, если тот стал роднее и дороже за время их знакомства, он с большим вниманием отнесется ко всем мелочам предоперационной подготовки и послеоперационного ухода. И в ходе операции перед ним будет не человек «без имени», а хорошо известный ему человек, без которого уже трудно представить существующий мир.
Алеша Косолапов, повторяю, стал для меня родным и близким. И в этом случае — как в ряде предыдущих — я ставил себя в щекотливое положение. Мальчика до меня смотрели в Москве, в прославленной клинике страны, и там не посчитали возможным запланировать операцию, которую я сейчас готовился провести. А ведь в техническом отношении специалисты московской клиники стоят чуть ли не на первом месте в Советском Союзе. Значит, были у них свои немалые соображения, которые помешали осуществить данную операцию. А может, лишь потому это, что пока считают себя неподготовленными? Ведь в отечественной медицинской литературе еще никто не сообщал, что подобная операция где-то проводилась...
...Нет, по-моему, нужды подробно описывать операцию.
Это, по существу, были две тяжелые операции за один раз, да к тому ж проводимые впервые — и не у взрослого человека, а у ребенка.
Читателям, наверно, небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба Алеши Косолапова?
Мы по сей день с ним добрые друзья: изредка видимся, изредка обмениваемся открытками к праздникам и торжественным датам. Так что я в курсе семейных дел Косолаповых.
Алеша, закончив десятилетку, задумал поступить в физико-технический институт, однако боялся, что не пройдет медкомиссию. К его радости, при просвечивании в рентгенкабинете ничего не заметили (значит, так хорошо расправилась оставшаяся доля!). А когда терапевт обратил внимание на рубец на груди, юноша слукавил: «Это я в детстве, падая с дерева, напоролся на сучок...» И сейчас Алексей Иванович Косолапов — ведущий специалист одного из подмосковных заводов, отец двух детей. Анна Ивановна, разумеется, во внуках души не чает, и при наших встречах нет-нет да и скажет, что тот незабываемый день был вторым рождением для каждого из их семьи.
Высокая оценка моего труда со стороны видных ученых заставляла думать о том, что отдыхать некогда, нужно работать с прежней неустанностью.
А вскоре я получил первые экземпляры своей книги в переводах на другие языки мира.
Все это и обязывало, и в то же время давало ощущение удовлетворения прожитыми в поисках годами... Они прошли не даром! В стране уже сотни людей, считавшихся обреченными, получили возможность жить без страха за завтрашний день. Операция на легких, по сути, уже не проблема, а работа врача. По книге теперь учится проводить такие операции хирургическая молодежь, она в состоянии продолжать и развивать это многотрудное и великое дело...
Так размышлял я во время первого моего гигантского воздушного скачка из России в Соединенные Штаты Америки, куда меня пригласили прочитать научные доклады и ознакомиться с работой ведущих американских хирургов. И здесь, в Бостоне, я получил телеграмму с сообщением, что за разработку вопросов легочной хирургии мне присуждена Ленинская премия.
Когда я приехал в клинику профессора Биичера, с которым познакомился еще во время его посещения Советского Союза, и показал ему телеграмму, он был очень удивлен, что в нашей стране так чтят ученых. И тут же послал за шампанским...
ГЛАВА XIV
Просматривая литературу по резекции легких, я невольно обратил внимание на несколько интересных статей и сообщений — особенно в американских медицинских журналах — по хирургии пищевода. Такие больные тоже приезжали к нам, и мы не знали, как радикально помочь им. Вставляли трубку для кормления в желудок и с чувством досадливой горечи на душе выписывали их из клиники... А люди готовы были на любую операцию — лишь бы маленький проблеск надежды!
Тяжкие мучения от голода плюс не покидающий страх, что предстоит умереть голодной смертью, — вот удел больных раком пищевода. По мере роста опухоли перестает проходить густая пища, а затем и жидкая... Что может быть ужаснее — при ясном сознании, при отчетливом понимании всей своей беды?
Однажды, когда я еще работал в Киренске, ко мне приехал из тайги, с охотничьего зимовья, седеющий, крайне истощенный мужчина и сказал, что несколько дней тому назад он проглотил кусок плохо пережеванного мяса и тот застрял у него в пищеводе. Он даже показал место, где чувствует его... «А теперь, — жаловался приезжий, — не только ничего глотать не могу, чай не проходит... Ослобони, доктор, — просил он, — век буду за тебя бога молить!»
Но что я, врач на далекой периферии, мог сделать? В то время операции на пищеводе не проводились даже в столичных клиниках... И как, с другой стороны, отпустить больного ни с чем? Это равносильно тому, что прямо сказать: иди и умирай! Может, попытаться извлечь застрявший кусок с помощью специальных щипцов, которые неизвестно каким образом оказались в нашем хирургическом наборе? Но ими придется орудовать вслепую, на большой глубине, и если вместо кусочка мяса захватишь кусочек стенки пищевода — это вызовет кровотечение или гнойное воспаление средостения, что тоже приведет больного к гибели.
