Все началось в середине 1960-х годов. Элиот Баркер незадолго до того окончил колледж и был молодым многообещающим психиатром. Размышляя, какое направление избрать в своей профессии, он прочитал в психиатрических журналах о появлении радикальных «терапевтических сообществ», где упразднялась старая привычная иерархия «мудрый врач и ни на что не способный больной» и заменялась чем-то более современным и экспериментальным. Заинтригованный прочитанным, Элиот Баркер взял кредит в банке и вместе с молодой женой отправился в годичное кругосветное путешествие с целью посетить возможно больше подобных сообществ.
В Палм-Спрингс, в Калифорнии, Баркер услышал о сеансах нудистской психотерапии, проводившихся под руководством психотерапевта по имени Пол Биндрим. Отель, в котором проводились сеансы, сочетал (как указывалось в рекламных материалах) «богатую дикую растительность» со всеми удобствами «высококлассного курорта». Здесь Биндрим предлагал своим хорошо одетым клиентам, не знакомым друг с другом и, как правило, принадлежавшим к высшему и среднему классу калифорнийской интеллигенции и киноиндустрии, вначале «приглядеться» друг к другу, а затем пообниматься, побороться, покувыркаться, после чего в полной темноте под аккомпанемент нью-эйджевской музыки сбросить с себя «горы одежд». Потом, обнаженные, они садились в круг, и начиналось «медитативное бормотание», за которым следовал двадцатичетырехчасовой непрерывный марафон нудистской психотерапии — эмоциональный и мистический экстрим, в ходе которого участники кричали, вопили, выли, плакали и исповедовались в своих самых сокровенных тревогах и страхах.
— Физическая нагота, — объяснял Биндрим посещавшим его журналистам, — способствует эмоциональному обнажению, тем самым ускоряя процесс психотерапии.
Наибольшие разногласия вызвала идея Биндрима, которую он обозначил как «разглядывание промежности». Биндрим просил кого-нибудь из участников сеанса сесть в центр круга и поднять ноги, после чего приказывал всем остальным пристально всматриваться в его гениталии и анус, иногда в течение нескольких часов, а сам время от времени громко выкрикивал: «Вот оно где! Вот откуда берутся все наши негативные комплексы!»
Иногда он просил участников непосредственно обращаться к собственным гениталиям. Одна журналистка, участвовавшая в подобном сеансе — Джейн Хауард из журнала «Лайф», — излагала в своей книге, опубликованной в 1970 году, беседу между Биндримом и одной из участниц по имени Лорна.
«— Скажи Кэти, что происходит у тебя в промежности, — приказал ей Биндрим. Свою вагину Лорна, по совету Биндрима, называла «Кэти». — Скажи ей: «Кэти, здесь я испражняюсь, мочусь, трахаюсь и мастурбирую».
Наступила пауза. Все были смущены.
— Я думаю, что Кэти все это уже известно, — нерешительно попыталась возразить Лорна».
Многие люди, знавшие о калифорнийских экспериментах, считали нудистскую психотерапию слишком вызывающей, но Элиота Баркера она вдохновила.
В ходе своего путешествия Баркер объехал Турцию, Грецию, посетил Западный и Восточный Берлин, Японию, Корею и Гонконг. Самая запоминающаяся встреча произошла у него в Лондоне, когда (как сообщил он мне в письме) Баркер «познакомился с (легендарными психиатрами-радикалами) Р.Д. Лэнгом и Д.Дж. Купером и посетил Кингсли-Холл — организованное ими терапевтическое сообщество для лечения шизофрении».
Так случилось, что сын Р.Д. Лэнга, Эдриен, руководил юридической фирмой, находившейся всего в нескольких кварталах от моего дома на севере Лондона. Поэтому, пытаясь понять, что оказало то или иное влияние на Элиота Баркера, я решил заглянуть туда и расспросить о Кингсли-Холле.
Эдриен Лэнг оказался худощавым и очень располагающим к себе человеком. Он был очень похож на отца, но обладал значительно менее внушительной фигурой.
— Главная особенность Кингсли-Холла заключалась в том, — пояснил он, — что люди могли приезжать туда и сами работать со своей болезнью. Мой отец полагал, что если позволить психическому заболеванию развиваться без какого-либо внешнего вмешательства — лоботомий, лекарств, смирительных рубашек и всех других чудовищных вещей, которые в те времена практиковались в психиатрических лечебницах, — то оно само собой «выдохнется».
— А что мог увидеть в Кингсли-Холле во время своего визита Элиот Баркер? — спросил я.
— Там были очень симпатичные комнаты, обитые индийским шелком, — ответил Эдриен. — Шизофреники типа Йэна Сперлинга — он со временем стал дизайнером костюмов Фредди Меркьюри — танцевали, пели, рисовали, читали стихи и общались с приезжавшими туда знаменитостями, такими, как Тимоти Лири и Шон Коннери. — После паузы Эдриен продолжил: — Но там имелись и другие помещения — например, «параша» Мэри Барнс в подвале.
— «Параша» Мэри Барнс? — переспросил я. — Что-то вроде самой плохой комнаты в доме?
— Мне было семь лет, когда я впервые посетил Кингсли-Холл. Отец сказал мне: «В подвале есть один очень интересный человек, которые хочет с тобой познакомиться». Я отправился туда. И первое, что ощутил, спустившись в этот подвал, была нестерпимая вонь. «Как здесь воняет дерьмом!» — воскликнул я.
Запах фекалий, как объяснил Эдриен, исходил от Мэри Барнс, страдавшей хронической шизофренией. В Кингсли-Холле она символизировала конфликт. Лэнг относился с большим уважением к сумасшедшим, которые, как он полагал, обладают особым знанием: только они понимают суть того безумия, которое пронизывает все общество сверху донизу. Но Мэри Барнс там внизу, в подвале, свое безумие ненавидела. Для нее оно стало нестерпимой мукой, и она отчаянно хотела стать нормальной.
Лэнг и его коллеги стремились вернуть Мэри на ранние, инфантильные стадии психического развития, чтобы Барнс смогла снова повзрослеть, но теперь уже как нормальная женщина. Однако их план потерпел неудачу. Она постоянно сбрасывала с себя одежду, мазала себя и стены своей комнаты собственными фекалиями, общалась с людьми только с помощью воплей, а пищу принимала только когда ее кто-то кормил из бутылочки.
— Запах дерьма Мэри Барнс превратился в настоящую идеологическую проблему, — продолжал Эдриен. — По его поводу велись долгие дискуссии. Мэри следовало предоставить свободу валяться в собственном дерьме, сколько ей заблагорассудится. Однако его запах мог нарушить свободу других людей дышать свежим воздухом. Поэтому психиатры проводили много времени в попытках сформулировать определенную тактику поведения относительно данной проблемы.
— И что же ваш отец? — спросил я. — Как он вел в себя в той ситуации?
Эдриен кашлянул.
— Знаете, оборотная сторона отсутствия барьеров между врачами и пациентами состоит в том, что в конце концов все становятся пациентами.
— Когда я представлял себе Кингсли-Холл, то думал, что в нем все становятся врачами, — заметил я. — Наверное, у меня слишком оптимистичный взгляд на человека.
— В действительности все как раз наоборот, — отозвался Эдриен. — Все становятся пациентами. Кингсли-Холл был совершенно диким местом, где царило нездоровое уважение к безумию. Мой отец начал с того, что практически утратил там себя, в буквальном смысле слова сошел с ума — потому что, если говорить уж начистоту, какая-то часть его личности с самого начала была абсолютно безумна. А в его случае это было дикое пьяное безумие.
