На протяжении всего времени, пока я находился у Маши, никто не вошел в палату, не посетил лежачих больных. Никто не спросил у меня, не нужна ли нам помощь. В моей голове лихорадочно носились мысли, мучившие меня с самого утра. Мне становилось абсолютно ясно: персонал вовсе не заинтересован в том, чтобы пациенты могли самостоятельно передвигаться. Больные, прикованные к постели, не требуют столько внимания, как ходячие пациенты, которые в любой момент могут покинуть палату, клинику, пораниться или потерять равновесие и упасть — в общем, создать массу проблем. Конечно, к лежачим больным несколько раз в день заглядывали медсестры, но особыми заботами о больных они себя не утруждали. Пытались мыть, пытались кормить, могли иногда перевернуть больных. Самым беспокойным, а потому надоедливым, давали успокоительное. Но в целом персонал относился к ним равнодушно.
Второй день пребывания подходил к концу. Я уже полностью изучил местные порядки и не видел возможности оставить Машу одну на попечении здешних врачей и сестер. Поэтому сам ухаживал за женой, сам уложил ее спать, а затем стал ждать, не придет ли кто-нибудь из персонала проведать больных. Через некоторое время появилось несколько нянечек, которые довольно бесцеремонно и грубо готовили беспомощных пациентов ко сну. К нам они снова не подошли, и снова никто не поинтересовался, нужна ли нам помощь. В мою сторону даже не смотрели. Подобное отношение меня окончательно возмутило, и, дождавшись, когда Маша уснула, я отправился в комнату медицинского персонала, желая выяснить причину происходящего. Медсестра абсолютно спокойно постаралась объяснить мне, что у них слишком много больных и не хватает обслуживающего персонала, что они рады любой помощи и так хорошо, как я, никто за моей женой ухаживать не сможет. Поэтому я могу остаться в клинике и на ночь и вообще смотреть за Машей круглосуточно. Я говорил с сестрой по-русски, она отвечала по-немецки, стараясь не замечать моего гнева. В довершение ко всему, она вновь попросила моего разрешения на применение успокоительной инъекции в случае, если больная будет вести себя неспокойно. На это я согласиться не мог, и, хлопнув дверью, покинул комнату. Заглянув в Машину палату, я увидел ее спокойно спящей лицом к окну.
В окно, повинуясь порывам ветра, барабанила ветка дерева. Этой ветке год от года суждено, меняя листву, умирать и заново рождаться. А для местных обитателей жизнь остановилась и потеряла свое значение. Время здесь имеет иной отсчет — от кормления до кормления, от мытья до мытья, от укола до укола. Запах лекарств, перемешанный с запахом мочи — вот и все, что осталось несчастным людям с потухшими глазами, обреченным закончить свою жизнь в стенах этой богадельни.
Измученный и опустошенный, я вышел на свежий воздух, сел в машину и отправился домой. За окном быстро проносились улицы, перекрестки и переулки. Теперь к моему смятению добавилось новое чувство — одиночество. Мне казалось, что оно не помешает мне остаться самим собой, но этого не случилось: наступала другая жизнь, и я входил в нее уже совсем другим. Дома я бесцельно ходил из комнаты в комнату, бессмысленно прикасался к различным предметам, мысли возвращались к той, которую я добровольно передал в чужие руки, увезя из дома, где все было родным и близким. Не акт ли это предательства — разорвать узел семейной жизни, пусть уже и иллюзорный? Теперь каждый вечер мне предстояло погружаться в одиночество постели и мириться с тем, что больше некому будет рассказать о чем-то личном и простом. Чувство невыполненного долга будет накладывать отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. После этих душевных мучений меня одолел сон, который был не успокаивающим и бодрящим, а тревожным и измождающим.
А наутро я снова завел машину и за пять минут проскочил расстояние, отделявшее меня от Маши. Я поднимался к ней в палату, а сердце сжималось от страха в ожидании снова услышать крик о помощи. К счастью, она все так же спала, повернувшись лицом к окну. Сон ее был крепок. Я не стал ее будить и снова отправился в комнату медперсонала, не оставляя надежды разобраться в ситуации и найти человека, отвечающего за действия сестер и нянечек.
Такого человека я нашел, но это ни к чему не привело — мне только сухо сообщили, что Маше утром был сделан успокоительный укол. Когда же я попытался выяснить подробности, то под предлогом огромной занятости со мной и вовсе перестали разговаривать. Я отправился в секретариат и попросился на прием к управляющей этим заведением, что оказалось совсем не просто. После продолжительных мытарств мне все-таки назначили день и час аудиенции.
Я снова вернулся к Маше. Она по-прежнему крепко спала. Беспокойство, вызванное ее состоянием, одолевало меня, но необходимо было ехать на работу, так как уже в течение трех дней дела находились в абсолютно заброшенном состоянии. Первое, что я сделал, оказавшись в бюро, — позвонил своим друзьям, чтобы посоветоваться относительно ситуации с Машей. От них я узнал о создании специальной комиссии, занимающейся расследованиями нарушений условий содержания и ухода за больными в этой клинике. Отрадно было узнать, что у меня есть единомышленники, люди, которые видят и оценивают ситуацию в лечебнице так же, как и я. Это придало мне новый заряд энергии и сил.
Когда я встретился с управляющей, она, видимо, уже знала о моем недовольстве, и потому спокойно и сдержанно пыталась объяснить происходящее нехваткой квалифицированного персонала, отсутствием средств и тому подобными проблемами. Она апеллировала к моему пониманию, а я молчал и вспоминал несчастных обитателей ее клиники. В зловещей тишине монотонно звучала заученная от неоднократного повторения речь управляющей. В конце своего монолога, желая загладить конфликт, она пообещала для моей жены одноместную палату и разрешила мне нанять дополнительный персонал для ухода за ней.
Когда после встречи с управляющей я поднялся к Маше, она, как и несколько дней назад, крепко спала. Рядом, на столике, стояла нетронутая пища. Другие больные в палате тоже не притронулись к еде. Они лежали, повернувшись лицом к стене, и то ли спали, то ли просто не проявляли интереса к происходящему. Я хотел узнать, что за снотворное получила моя жена и когда она проснется, но никому не было до меня дела. Набравшись храбрости, я открыл дверь в комнату медперсонала. Никто даже не повернул голову в мою сторону. Превозмогая себя, я все-таки высказал то, что меня волновало. У моей жены была плохая печень, и снотворное, очевидно, недостаточно быстро выводилось из организма. Возможно, требовался еще один укол, стимулирующий работу печени. Мои доводы повисли в воздухе…
Однако я не сдавался. Окруженный абсолютным равнодушием, я никак не мог привлечь внимание персонала к проблемам новой пациентки — моей жены. Мне всегда удавалось выстроить хорошие человеческие взаимоотношения с разными людьми, и это вселяло надежду, что и на сей раз удастся установить хороший контакт с персоналом клиники. Сейчас же меня охватило желание убедить тех, кто находился в этой комнате, сделать что-нибудь для Маши. Я взял одну из сестер за руку и повернул к себе лицом. «Сейчас уже поздно. Ваша жена будет спать до утра, а завтра посмотрим», — сказала мне она. На следующее утро Маши в палате не оказалось. Я пребывал в полной растерянности. Ужасно не хотелось снова что-то выяснять. Вдруг одна из пациенток, бесцельно ходившая взад и вперед по залитому солнцем коридору, схватила меня за руку и подтащила к комнате № 17. Этот же номер был и у нашей квартиры. Так наша жизнь перемещалась в другие обстоятельства под одним и тем же номером. На мой стук ответа не последовало. Но я все же услышал за дверью какой-то звук, похожий на рык. Я вошел в комнату. На кровати у окна лежала Маша. Два человека в белых халатах и толстых резиновых перчатках пытались разомкнуть ее челюсти. Она сопротивлялась и издавала глухое рычание. На мои возмущенные требования прекратить эту вакханалию «халаты» попытались выгнать меня из комнаты. Но я не уступал. Оказалось, они думали, что у жены вставные челюсти, и, желая их удалить, уже второй день мучили ее. Но у Маши были свои зубы. Не извиняясь, «белые халаты» покинули нас.
