Видишь ли, Саксон, разделаться с ним тут же было неудобно: кварталом выше от нас стоял полисмен — знаешь, тот рыжий. Том Скэнлон,
— и следил за нами во все глаза, хоть и не узнавал. Поэтому мы с Бэдом и увели этого молодца, который хотел отнять у нас работу. Свернули в переулок, — знаешь, за лавкой Кэмпуэлла, — никого нет. Тут Бэд остановился, и мы тоже.
«Я не думаю, чтобы он хотел получить место возчика», — начал Бэд, будто сомневаясь. А парень на это живо отвечает: «Нет, конечно хочу».
— «Будто уж так в самом деле хочешь?» — говорю. Да, да, несомненно хочет, готов побожиться. Ничто его не может удержать. Ведь он за этим приехал в город, и чем скорее мы отведем его на место, тем лучше.
«В таком случае, друг мой, — заявляю я ему, — мой долг сказать тебе, что ты сильно ошибся». — «Как так?» — спрашивает. А я ему вдруг: «Ну чего ты стоишь, я тебя не держу». И представь, Саксон, этот дуралей, подвинулся. «Не понимаю», — говорит. «А вот мы тебе сейчас все разъясним».
И тогда я ему показал: раз! раз! справа! слева! Хлоп! еще! еще! Прямо фейерверк! Четвертое июля! Второе пришествие! У него из глаз искры посыпались, небо показалось с овчинку, ну прямо в ад попал! Все это, если ты изучил бокс, дело нескольких секунд. Только, конечно, рукам без перчаток больно. Но если бы ты видела парня до этой встречи и после, ты бы подумала, что он актер-трансформатор, так я перекроил ему рожу. Ты бы лопнула со смеху!
Билл разразился новым взрывом хохота. Саксон заставила себя тоже рассмеяться, но ее охватил ужас. Да, Мерседес была права. Дуралеи рабочие ссорились и грызлись из-за работы. Умные хозяева разъезжали в автомобилях; они не ссорились и не грызлись, — они натравливали дураков, чтобы те дрались и грызлись вместо них — таких людей, как Берт и Фрэнк Дэвис, Честер Джонсон, и Отто Фрэнк, Трясучье Пузо, и сыщиков, и всех штрейкбрехеров. И этих дураков колотили и убивали, арестовывали и вешали. О, умные знали, что они делают! Они оставались целы и невредимы. Они только разъезжали в автомобилях.
Тем временем Билл продолжал:
— «Ах вы хулиган», — скулит парень, с трудом поднимаясь на ноги. «Ну что, — спрашиваю я, — ты все еще желаешь получить эту работу?» Он только помотал головой. Тогда я его хорошенько пробрал. «Теперь тебе, парень, одно остается — удирай! Понимаешь? Убирайся отсюда. Твое место в деревне. А если ты опять покажешь в городе свой нос, мы за тебя возьмемся как следует. Сейчас мы только с тобой поиграли. Но попадись ты нам еще раз, мы тебя так разукрасим, что родная мать не узнает».
И посмотрела бы ты, как он улепетывал! Откуда только прыть взялась! Наверно, и теперь еще бежит! А когда он вернется в какой-нибудь свой Милпитас или другую сонную дыру и расскажет, как его отделали парни в Окленде, так вряд ли найдется какой-нибудь охотник занять наши места, предложи ему хоть десять долларов в час.
— А все-таки это ужасно! — сказала Саксон и снова насильственно засмеялась.
— Но это ничего, — продолжал Билл, все более увлекаясь. — Сегодня утром наши парнишки поймали еще одного. Уж и обработали же они его! Мать честная! Через две минуты они его привели в такой вид, что в госпитале ужаснулись. Вечерние газеты поместили об этом отчет: нос сломан, на голове три глубокие раны, все передние зубы выбиты, два ребра и ключица сломаны. Словом, получил все, что ему причиталось. Но и это еще пустяки. А знаешь, как возчики из Фриско расправлялись со штрейкбрехерами во время большой забастовки перед землетрясением? Они хватали их и каждому ломом перебивали обе руки, чтобы он не мог править. Больницы были полны. И в этой забастовке возчики победили.
— Но разве непременно нужны такие жестокости, Билли? Я понимаю: они штрейкбрехеры, они отнимают хлеб у детей забастовщиков, чтобы отдать его своим детям, — и все это очень дурно… Но… неужели с ними все-таки надо расправляться так… ужасно?
— Непременно, — отвечал Билл убежденно. — Мы должны пользоваться каждым случаем, чтобы нагнать на них страх божий, лишь бы была уверенность, что при этом не попадешься.
— А если попадешься?
— Ну, тогда союз наймет тебе защитников, хотя, по правде сказать, пользы от этого никакой, потому что судьи не больно нас любят, а газеты подзуживают их выносить все более суровые приговоры. И все-таки и в эту забастовку, как бы она там ни кончилась, немало подлецов проклянут себя за то, что стали штрейкбрехерами.
Саксон в течение получаса старалась осторожно выпытать у мужа, как он относится к тем насилиям, которые себе позволяют и он и его товарищи возчики. Но Билл был глубоко и непоколебимо уверен в своей и их правоте! Ему никогда и в ум не приходило, что он, быть может, не совсем прав. Таковы были условия игры. И, став ее участником, он не мог добиваться выигрыша иными путями, чем все остальные. Правда, ни динамита, ни убийства из-за угла он не одобрял. Впрочем, не одобряли этих способов борьбы и союзы. Однако и здесь его мотивировка была весьма проста. Не нужно потому, что не достигает цели; подобные способы восстанавливают общественное мнение и способствуют провалу стачки; зато хорошенько поколотить такого парня и нагнать на него «страх божий», как выражался Билл, это единственно правильный и необходимый образ действия.
— Однако нашим отцам никогда не приходилось так поступать, — сказала Саксон. — В те времена не было ни забастовщиков, ни штрейкбрехеров.
— Ну, еще бы, — согласился Билл. — Доброе старое время! Эх, жить бы нам тогда! — Он глубоко и горестно вздохнул. — Да ведь прошлого не воротишь.
— А ты бы хотел жить в деревне? — спросила Саксон.
— Конечно!
— Теперь очень многие живут в деревне.
— А я замечаю, что очень многие лезут в город на наши места, — отвечал он.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Билл нанялся к подрядчикам, строившим большой мост в Найлсе, и в жизни молодой пары настал некоторый просвет. Прежде чем взять это место, он предварительно убедился, что все рабочие — члены союза. Но через два дня бетонщики побросали свои инструменты. Подрядчики, видимо ожидавшие этого, тотчас же взяли на их место итальянцев, не членов союза. Тогда ушли и плотники, каркасники, возчики. Биллу, у которого не было ни гроша, пришлось идти пешком. И он только к вечеру добрался домой.
— Не мог же я стать штрейкбрехером, — закончил он свой рассказ.
— Нет, конечно не мог, — согласилась Саксон.
Но в душе она недоумевала: почему, если человек хочет работать и работа есть, он должен ее бросать, как только ему прикажет союз? И для чего существуют союзы? А если уже без союзов нельзя, то почему не все рабочие в них входят? Тогда не было бы штрейкбрехеров и Билл мог бы работать каждый день. Раздумывала она также и о том, где ей взять мешок муки, — они уже давно отказались от роскоши покупать печеный хлеб. И столько хозяек по соседству поступали так же, что валлиец-булочник вынужден был прикрыть лавочку и уехать, прихватив с собой жену и двух маленьких дочек. Куда Саксон ни обращала взгляд, она всюду видела разрушительные следы промышленного конфликта.
