Может быть, они считали, что я не так замечаю боль, физическую и психическую, как другие, или что унижение ничего для меня не значит, поскольку я так привыкла к унижениям. Если они так думали, в этом, конечно, нет ничего хорошего. Ведь эти люди свой каждый рабочий день топтались по колено в моей боли, и каждый день, месяцами, должны были что-то делать с моими ранами, с попытками нанести себе повреждения и с моими криками. Если бы им вдобавок приходилось считаться с тем, что я такой же человек, как они, и что я ощущаю боль и унижение не меньше, чем они сами ощущали бы их на моем месте, то, возможно, их работа показалась бы им слишком тяжкой. Она и без того была нелегка, и возможно, причина случившегося на самом деле коренилась в их усталости.
Заваленный работой персонал, среди которого было много молодежи без специального образования, — некому было их как следует обучить и направить. Я очень хорошо понимаю, как хотелось им после долгих лет тяжких трудов показать посторонним людям, с какими трудностями сопряжена их служба и какие тяжелые задачи приходится решать. Я понимаю, что, выполняя такую тяжелую работу, они должны были чувствовать потребность в человеческом внимании и признании их заслуг. Конечно, это не делает их поступок более порядочным и гуманным, или более профессиональным, но, по крайней мере, его по-человечески как-то можно понять. Хотя он все равно остается нехорошим поступком.
Спустя много времени, когда настала весна, мне разрешили съездить домой. Дома я не была уже более года, и страшно обрадовалась предстоящей поездке, хотя меня отпустили ненадолго, всего на несколько часов, да и то с двумя сопровождающими. Мама заблаговременно посоветовалась в отделении, на что нужно обратить особое внимание, что следует заранее продумать. Ей сказали, что нужно убрать все ножи и колющие предметы, а также все хорошие вещи, которые могут разбиться. А если она хочет меня угостить, то еду нужно подавать на картонных тарелках.
Разумеется, мама хотела меня угостить чем-нибудь вкусным. Мама — это мама, особенно моя, и к приезду младшей дочки, которая больше года ни разу не была дома, она, конечно, не могла не накрыть для меня стол. Дело было весной, и мама купила земляники. Она приготовила мой любимый крем и испекла мой любимый шоколадный торт. Вопрос о картонных тарелках она со всех сторон обсудила с моей старшей сестрой. И они пришли к общему мнению…
И вот, приехав домой в тот майский день, я застала свою комнату прибранной, со свежими цветами на ночном столике, хотя я приехала домой всего на несколько часов. Я плюхнулась на водяной матрас и почувствовала, что он, как всегда, теплый. После года моего отсутствия, без всякой надежды на то, что в обозримом будущем мне будет позволено остаться дома с ночевкой, мама все же не отключила обогрев. Кровать была готова и только ждала моего возвращения. В гостиной был накрыт стол. Свежие цветы, вышитая скатерть и чашечки с розами. Фамильный сервиз. Самые красивые и самые лучшие из всей маминой кофейной посуды, сделанные из тонкого-претонкого фарфора с нежными розовыми розочками и фигурной золотой каемкой. Каждая чашечка — прелестное чудо ностальгической красоты!
Маме не раз приходилось видеть, как я била чашки. Она знала, как молниеносно я способна это проделать и что в случае чего никто не успеет меня вовремя остановить. И все же она выставила на стол свои розовые чашечки с полным доверием ко мне, не раз уже доказывавшей, что моим рукам вообще нельзя доверить никакую чашку. И я, естественно, их не разбила. Естественно, я не подвела маму и не обманула ее доверие. Чашечки и сервированный стол громко говорили, как она мне доверяет: «Ты моя дочка, Арнхильд. Ты по-прежнему ценишь красивые вещи, бережно относишься к тому, чем дорожит твоя семья, к ее традициям и к таким важным вещам, как красота. Ты никогда не можешь дойти до такого сумасшествия, чтобы перебить красивые и ценные вещи, и никогда болезнь не овладеет тобой настолько, чтобы ты перестала ценить привычную тебе с детства красоту. Здесь, дома, ты не пациентка с диагнозом шизофрения, здесь ты Арнхильд».
И я никогда этого не забуду. После долгих месяцев и лет, прожитых под знаком ожидаемого от меня безумия, зафиксированного в диагнозах и описаниях, я получила несколько светлых майских часов, когда я вместе с чаем, выпитым из тоненьких фарфоровых чашечек, получила глоток доверия и надежды. Это было потрясающе и как раз то, что мне тогда было нужнее всего!
Вот два совершенно разных рассказа, которые выражают совершенно противоположные ожидания. Ожидание безумия и ожидание выздоровления. Но ожидания могут получать и опосредованное выражение, что также очень сильно влияет на человека. Как-то тоже весной, но совсем в другой год, я, проведя всю зиму почти безвылазно в стенах больницы, получила, наконец, разрешение съездить с мамой домой. Дело было в конце алреля, когда неожиданно настало лето. Буквально за считанные дни пасмурная и промозглая погода сменилась ярким солнцем и жарой. Я страшно радовалась, что на несколько часов могу вырваться на волю, однако тут возникла проблема — мне нечего было надеть.
В отделении у меня были одни только зимние вещи и ничего легкого и нарядного, что подошло бы для изменившейся погоды. Не найдя ничего лучшего, я надела синюю хлопчатобумажную юбку, вполне приличную, но никак не нарядную, а к ней почти новый белый верх от пижамы со светлозеленым рисунком. Это нельзя было назвать красивым, но, на худой конец, выглядело вполне приемлемо. Пришла мама в сопровождении улыбающейся, медоточивой санитарки, которая стала рассказывать, что «Арнхильд, мол, так радовалась твоему приезду и уж так нарядно приоделась к поездке!» Мама никак не прокомментировала ее слова, я тоже, но как только санитарка закрыла за собой дверь, мама спросила меня, нет ли у меня чего-нибудь другого вместо этой одежды.
Я ответила в соответствии с истиной, что ничего другого у меня нет, но я надеялась, что мы успеем заскочить в магазины и купить для меня какую-нибудь летнюю одежку. Мы так и сделали. Для нас с мамой не было ничего особенно страшного в том, что за неимением лучшего я выйду на улицу пугалом. Но ужасно унизительно было выслушивать похвалы, как красиво и нарядно я одета, когда на самом деле ты знаешь, что вид у тебя вообще никакой, потому что эти высказывания слишком ясно говорили о том, из каких стандартов исходила санитарка, оценивая мои достижения. Я понимала, как я выгляжу, отлично понимала, и если это называется хорошо, то явно не исходя из нормальных представлений о том, что хорошо и что плохо.
Любому человеку не все равно, с какими ожиданиями к нему подходят окружающие. Те или иные ожидания оказывают самое непосредственное влияние на наши достижения и результаты, которых мы добиваемся. В Библии сказано: «Как ты веровал, да будет тебе>, и действительно, те ожидания и надежды, которые мы в той или иной ситуации возлагаем на себя и на других, могут иметь решающее значение для того, как реально пойдет развитие данной ситуации (см., напр. Atkinson et al).
Что касается ожиданий, то здесь очень важную роль играют наши представления о том, какие возможности открываются для нас в будущем. С чем мы в состоянии справиться, чего мы, по нашим предположениям, можем достигнуть? Работа над самим собой и своей историей — очень болезненное занятие. Больно видеть, что ты сделал и чего не сделал, и какие страдания тебе причинили другие люди. Всякий, кто пробовал бросить курить или грызть ногти, или изменить какую-либо другую въевшуюся привычку, знает, сколько труда нужно вложить, чтобы поменять свои привычные реакции. Если ты при этом не держишь в уме свой возможный образ в виде здорового, работающего, самостоятельного, одним словом такого, каким ты хочешь быть, человека, тебе, конечно, будет очень трудно добиться каких-то изменений. Потому-то так вредны те стратегии лечения и та информация, которые отнимают у человека возможность видеть себя завтрашнего здоровым и думать, что, пускай я сейчас живу в овечьем хлеву, но в будущем когда-нибудь снова буду бегать по вольным саваннам, потому что во мне дремлют львиные возможности.
