Впоследствии я задумалась: почему же эти голоса приказывали мне делать такие вещи, почему от меня требовалось ранить себя, чтобы моя семья могла жить? На этот вопрос, вероятно, существуют разные ответы, и, наверняка, тут играла определенную роль моя низкая самооценка и то, что я чувствовала себя глупой и недостойной. Но важнее, как мне кажется, было то, что таким образом я получала возможность сделать что-то важное для дорогих мне людей. В это время я находилась в закрытом лечебном заведении, и превратилась из очень деятельного человека в пациентку, которая может только принимать то, что делают для нее другие. Раньше я училась в школе, имела платную работу, занималась чем-то в свободное время и помогала по дому теперь же я сидела в отделении, где на меня работали другие, за счет государства, которое оплачивало тех, кто смотрел и ухаживал за мной. Родные делали для меня, что могли: писали мне письма, навещали, разговаривали со мной по телефону, я же ничем не могла им за это отплатить.
Разумеется, их совсем не радовало, когда я наносила себе травмы, им было бы гораздо приятнее, если бы я этого не делала, но я получала удовольствие от искаженного представления о том, будто я могу предпринять какие-то активные действия, которые принесут пользу моим близким, и это придавало хоть какой-то смысл моей разрушенной жизни. И это позволяло мне вернуть себе контроль над выпавшим из-под моего контроля повседневным течением жизни, которое оказалось перевернутым с ног на голову. Я по-прежнему могла что-то давать другим. И я по-прежнему сохраняла возможность хотя бы в такой форме управлять собственной действительностью. Конечно, в то время, когда это происходило, я не понимала этого так, как сейчас. Ведь если бы я поняла или согласилась с тем, что мои представления носят искаженный характер, вместе с этим пропал бы тот эффект, который они давали мне, позволяя ощутить себя спасительницей моих близких.
Понимание пришло гораздо позднее, оно пришло в нужный момент и оказало благотворное действие. Тогда оно помогло мне заново прояснить для себя части моей истории таким образом, который позволил мне легче ее пережить, ослабив мой страх и презрение к самой себе. Ведь знать, что в некоторых случаях мои попытки наносить себе физический вред выражали бредовую и болезненную попытку взять под свой контроль неконтролируемую ситуацию и сделать что-то нужное для близких мне людей, это все же лучше, чем просто сказать себе: «Я сделала это, потому что я больна шизофренией». Такая мысль не слишком повышает самооценку.
Капитан продолжал преследовать меня своими требованиями. Он отдавал распоряжения, сколько я должна работать и насколько мне следует ограничивать себя в отношении сна и питания. Его правила становились все более суровыми, и в соответствии с изменившимися условиями к ним добавлялись все новые требования. Поначалу они в основном касались сна, еды и приготовления уроков. Он указывал мне на все допущенные мною ошибки и требовал, чтобы я все больше ограничивала себя в питании и сне. Он был со мной неотступно. В голове у меня все время стоял его крик, от которого никуда невозможно было укрыться, чтобы, подумав на свободе, понять всю нелепость его требований. Поэтому я просто выполняла его приказания, так как дошла до такого изнурения и до такого расстройства сознания, что я не могла уже ясно мыслить.
Впоследствии я поняла, что эти симптомы носят самовоспроизводящийся и усиливающийся характер. Работая так много и давая себе так мало отдыха и сна, я сама только усиливала риск возникновения галлюцинаций и уменьшала свою способность подойти к ним иначе, с более конструктивных Позиций. Но, разумеется, я этого не знала. Я была замученным и запутавшимся подростком, которому отчаянно хочется, чтобы на него перестали орать. Я еще больше себя погоняла, и эта гонка безостановочно продолжалась: школа, уроки, работа по дому, приработок и снова уроки — нескончаемые обязанности с утра и до поздней ночи, все дальше, и дальше, и дальше. Порой я доходила до такого изнурения, что, казалось, сейчас упаду на месте. Однажды на уроке гимнастики я так обессилела, что не могла волочить ноги. Но остановиться было нельзя, это было совершенно исключено. Что бы тогда сказал Капитан! Но мысль о том, чтобы бежать дальше, была так невыносима, что я прибавила скорости в отчаянной попытке довести себя до такого состояния, когда я не выдержу и потеряю сознание, и уже с полным правом смогу дать себе отдых в беспамятстве. Но тело мое было молодо и полно сил, и в состоянии справиться с нагрузкой, поэтому я так и пробегала до конца урока, и крысиные бега все продолжались и продолжались.
По мере того, как болезнь развивалась, дошла до кризиса, после которого я попала в больницу и села на лекарства, развивался и Капитан. Его требования несколько изменились в соответствии с ситуацией, но всегда оставались такими же суровыми, так что важными темами по-прежнему были питание, сон, перфекционизм, наказания и словесные порицания.
В периоды с усиленной дозой лекарственных препаратов мои чувства притуплялись, и я становилась равнодушной к его требованиям, в это время они теряли для меня прежнее значение, и хотя он продолжал ко мне приставать, я не так этого боялась. Но после таких периодов наступали другие, когда его крики становились такими громкими, что их невозможно было не услышать, и тогда я опять продолжала делать то, что он мне велел. Это повторялось снова и снова, и тянулось годами.
Сейчас я способна об этом думать. Как же случилось, что до такого дошло? Почему я шла на поводу у этого голоса, почему не отказалась выполнять эти непомерные требования, почему я позволила кому-то так собою распоряжаться? Ответ на этот вопрос звучит жестоко и просто. Я не могла положить этому конец, потому что Капитан — это была я сама. Это была маленькая гражданская война, в которой я сама представляла обе сражающиеся стороны, а силы, которые я могла бы бросить на борьбу с Капитаном, уходили на то, чтобы представлять Капитана. Все эти — ш непомерные требования, которые он выдвигал, при всей их дикости, на самом деле были моими же собственными требованиями, хотя они представали в замаскированном и искаженном виде; однако та маска, под которой они выступали, ясно выдавала их истинную сущность. Но прежде чем разглядеть эту суть, сперва нужно было набраться смелости, чтобы к ним присмотреться.
Когда я была маленькая, моя мама работала дневной няней с маленькими детьми. Один из детей, за которыми она ухаживала, был милый и развитой трехлетний мальчик, которого звали Эрик. Неразлучным другом Эрика был тряпичный песик Щен. Эрик не расставался с ним ни днем, ни ночью. Однажды родители Эрика рассказали маме, что накануне вечером они, уложив Эрика, услышали из его комнаты сердитый собачий лай. Потом все стихло, а через некоторое время Эрик спустился сверху и явился к родителям в гостиную без Щена. Родители немного удивились и спросили Эрика, что случилось. Эрик ответил, что он предлагал Щену вместе спуститься в гостиную, не обращая внимания на то, что уже пора спать. Щен же возражал, что так нельзя, потому что родители этого не разрешают. «Щен правильно сказал, — ответили родители Эрика. — Но что же было дальше?». «А я уложил Щена спать и спел ему песенку. Щен заснул, а я без него смог спуститься».
Вот так просто и изящно, как это может сделать только трехлетний ребенок, Эрик разрешил для себя дилемму, возникающую, когда в человеке борются различные потребности и мысли, которые не могут сосуществовать одновременно и которые ему приходится разделить. Шизофрения означает «разделенный ум».
