Неожиданно Даня ощутил тревогу. Он быстро отступил в тень и присел на корточки. Несколько секунд спустя его ослепило острой вспышкой. Даня по неопытности не знал, что на чужую телепортацию лучше не смотреть, особенно в темноте. Когда он вновь обрел способность видеть, то обнаружил, что по песчаной дорожке в его направлении движется фигура в шныровской куртке. Человек ежился от холода, сутулился и прятал руки в карманы. Лицо скрывал высоко поднятый воротник.
Даню он не видел. Тот сидел в тени, а озиравшегося человека заливала луна. Когда он оказался совсем близко, Даня заметил, что он пошатывается и стучит зубами. И сразу же понял причину. Человек был насквозь мокрый. С его куртки стекала вода. Она хлюпала и в ботинках.
Неизвестный подошел к крыльцу ШНыра, открыл дверь и скрылся внутри. Даня некоторое время выждал и отправился следом. Ему было интересно, кто это. Поначалу мокрые следы хорошо различались, но потом стали менее четкими. Видимо, человек разулся. Все же Даня сумел разобраться, что неизвестный поднялся на второй этаж, к жилым комнатам. Здесь следы затерялись среди множества других влажных следов, потому что пол в душевой был вечно сырой, и куча шныров растаскивала воду на шлепках.
Даня вздохнул и вернулся в комнату. Ручка провернулась легко, но дверь открылась только на пять сантиметров и уткнулась в преграду. Даня сообразил, что с той стороны залегли спать, для безопасности придвинув к двери кровать.
Даня некоторое время робко покричал: «Ау! Господа, это я! Если вас не затруднит, пустите меня, пожалуйста!», но господа просыпаться не собирались.
– Как это ни печально, они мне не внимают! – сказал себе Даня.
Он так слился со своей особенной интонацией, что без нее не воспринимался. Если бы Даня стал вдруг обычным, все забили бы тревогу.
Потоптавшись в задумчивости, Даня попытался улечься на стол для настольного тенниса, но тот был хотя и большой, но жесткий. Рядом со столом лежал старый громоздкий арбалет без тетивы. В жеребячьем порыве Даня схватил его и принялся целиться в разные стороны. Потом прилег на скамейку для жима и, надеясь, что утром не треснется о штангу с блинами, погрузился в сон.
Глава 9
ПРАКТИЧЕСКИЙ ПЕНДАЛЬГОГ
Не жалеть себя! Все, что я жалею, рано или поздно отправится на корм червям. А то, что вечно, рождается именно там, где заканчивается саможаление. Чтобы я стал лучше, меня надо непрерывно пинать, не забивая при этом насмерть.
Из дневника невернувшегося шныра
Рина опустила молоток. Только что она прибила ботинок Алисы к спинке кровати. Может, хоть так она научится, вваливаясь в комнату, не швырять обувь где придется? Слов Алиса все равно не понимает. Она гуманитарий, а у гуманитариев слова обесценены.
При всей своей созерцательности Рина была человеком мгновенного действия. Если читать, то сутками, пока глаза не станут красными, как у вампира. Если обидеться на Артурыча, то выкинуть в окно все его вещи. Если ломать стену, чтобы сделать в своей комнате арку, то так, чтобы сосед сверху прибежал в ужасе, взвизгивая, что обрушивается дом. «И где ты кувалду взяла в четыре часа утра?» – стонала Мамася.
Закончив с Алисиным ботинком, Рина распахнула раму и спрыгнула на газон. Мимо ее окна Яра тащила куда-то строевое седло. Русалка на ее нерпи была погасшей.
– Подарок Улу! Только не спрашивай, где я взяла. В Музее Вооруженных Сил оно все равно без надобности. Только указками в него тыкают, – сказала Яра.
Седло было богатое, из отличной кожи и совершенно новое. Обычная история. Какой-нибудь толстый маршал пару раз принял на нем парад. Потом маршал перекочевал под Кремлевскую стену и украсился памятником, а новый заявил, что не собирается сидеть на том, чего касались штаны его предшественника.
– Вопрос можно? – спросила Рина.
Яра показала пальцами, насколько маленький должен быть вопрос.
– Ты за что любишь Ула?
Яра остановилась и бросила седло на траву.
– Ул – это который? С животиком и все время лыбится?
– ЯРА!
– Ну не знаю. Он настоящий. Не дутый. Не крутой. Не придуманный. Такой, какой есть. И еще он сам себя не замечает. Меня это первое время ошарашивало.
– Кого не замечает? – не поняла Рина.
– Ну всегда в глаза бросается, когда мужик сам с собой носится. Как он перед зеркалом глаза скашивает, как смеется, как на фотографии свои смотрит. А Ул, он в своем теле как в троллейбусе едет. Новый он, старый – какая разница, если все равно выходить.
Яра засмеялась и указательным пальцем ткнула Рину в нос.
– Пык! А ты в кого-нибудь влюблена? Хотя не отвечай. Знаю, что нет.
– Откуда?
– Ну ты по сторонам много головой вертишь. А когда человек влюблен, он как в танке. Видит метр поля в смотровую щель, и – все.
Рина фыркнула. Она не собиралась сидеть в танке и видеть один метр.
Яра пошла в пегасню, а Рина к Гавру. Она сама не понимала, что привлекает ее в гиеле. Порой ей казалось, что она любит ее даже больше пегов. Точнее так: пегов она любит всех, не выделяя для себя никого конкретного, Гавра же любит адресно.
Гавр бросился к ней, обнюхивая руки. Присев на корточки, Рина поцеловала зверя в морду, предварительно протерев гигиенической салфеткой участок около носа.
К поцелую Гавр отнесся спокойно, а вот салфетку, обнюхав, сожрал, долго и вымученно глотая.
Когда Рина вернулась в ШНыр, там стучали ложки. Из кухни доносились дружелюбные проклятия Суповны. Ближе к концу завтрака Даня заглянул в чашку:
– Я понимаю, господа, что у некоторых мое сообщение вызовет нездоровый смех, но я выпил чай с вермишелью! Никто не хочет раскаяться?
Раскаиваться никто не стал, включая Макара, лицо которого излучало зашкаливающее чистосердечие. Сашка в утешение рассказал, как однажды в байдарочном походе у них рис, мука, соль и сахар оказались в одном пакете, а все другое они попросту утопили.
Фреда презрительно заиграла бровями. Она считала Сашку спортсменом. Спортсмены же, в представлении Фреды, ужасные люди, которые «еще» пишут как «исчо», «ищу» и «хочу» – через «ю», а про остальное можно и не говорить.
Распахнулась дверь. Алиса подняла голову, что-то увидела и мокрым пальцем перестала рисовать на столе виселицу. В столовую ворвался Ул. Лицо у него было красное, мятое, застывшее. Страшное. Не заметив, бедром задел стол с горой пустой посуды. Полетели тарелки. Что-то крикнул выскочившей на грохот Суповне.
В следующий миг, срывая фартук, Суповна уже куда-то бежала. Рина с Сашкой кинулись следом.
Аза лежала в своем деннике в пегасне. Все тело было сведено, а ноги неестественно выпрямлены. Губы и ноздри – в розовой пене. Но Рина смотрела даже не на ноздри, а на ее прекрасные крылья. Забрызганные грязью, раскинутые, забитые соломой, они лежали теперь как нечто ненужное, не имевшее к лошади никакого отношения. Кто-то, не заметив, наступил ей на маховое перо. Аза судорожно вздохнула и все. Даже крылом не шевельнула.
