Отец говорил очень увлеченно, словно заранее отвергая с моей стороны всякие возражения. Я почувствовал, что он все уже для себя решил и позвал меня в кабинет просто для того, чтобы сообщить о своем решении. Сколько я ни пытался отговорить его от поисков клада, все было впустую. — Николай, что ты за тюфяк! Откуда эта осторожность? — сказал он мне гневно. — Я почти на сорок лет старше и то не веду себя как старик! Если ты не поедешь со мной, я поеду один!
Очевидно, отец был в чем-то прав, к тому же отпускать его одного в глухомань было опасно. Мы передали дела старшему приказчику и, взяв с собой сторожа Якова, отличавшегося огромной силой, выехали в Псков.
Стояла середина октября 1915 года. Месяц был дождливый, дороги развезло. От Пскова до Сысоева монастыря нам пришлось добираться на лошадях около двух дней. Якова, как человека верного, мы посвятили в тайну клада, обещав в случае успеха хорошо наградить. Для всех же остальных, а народ в глуши любопытен, мы ехали по торговым делам.
В Сысоевом монастыре, в котором после реформирования остались только отец-настоятель и несколько стариков монахов, мы выяснили, что ни о каком Вороньем Градце, упомянутом в рукописи, они и слыхом не слыхивали. Правда, неподалеку от монастыря есть небольшая деревня Грачьево, а еще через пятнадцать верст по тракту, который огибает Горбатую топь, можно выйти к деревеньке Вырубково.
Остановившись в Грачьеве на постоялом дворе, который содержал тощий, пьющий и постоянно вздыхающий мещанин со странным именем Еврипид, которого все в деревне со свойственной русскому народу любовью к упрощению, а также по многим его душевным качествам называли просто П….й, мы узнали, что в двух верстах от деревеньки в лесу есть заболотившийся ручей, на берегу которого с незапамятных времен лежит огромный валун.
Мы отправились туда на следующий же день поутру вместе с Яковом, незаметно прихватив с собой лопаты и решив спрятать их потом в лесу. Пройдя через выгон, мы оказались в глухом буреломном лесу, поросшем кривыми подгнившими елями. Даже днем тут стоял влажный туман.
— Ишь чащобина какая. Убьешь, так сразу и схоронишь, — сказал Яков с каким-то особым выражением, которое мне вовсе не понравилось.
Наконец мы вышли к ручью и довольно скоро, идя Вдоль его топкого берега, набрели на Черный камень — огромный неровный валун, до половины ушедший в землю. Недалеко от него было несколько связанных проволокой и кое-как сколоченных бревен, перекинутых через ручей.
Не стану описывать, как на протяжении почти двух недель мы искали клад, вскопав всю землю вокруг Черного камня. Почва была мягкой, болотистой и легко поддавалась лопате. Как я и предполагал, мы ничего не нашли, кроме дюжины камней разной величины и древесных останков. Яков, который в основном и копал, проявлял недовольство, да и Еврипид посматривал на нас с подозрением. Как-то раз он даже послал мальчишку проследить за нами, но мы вовремя заметили слежку и целый день болтались по лесу без всякого дела.
Примечательно, что никаких вопросов Еврипид нам не задавал. Мы исправно платили за комнату да и вообще были единственными, кто жил на грязном постоялом дворе, если не считать множества крыс.
Наконец к концу третьей недели мне с Яковом удалось убедить отца прекратить поиски.
Старик неохотно согласился, отъезд наметили на завтра, уже договорились в деревне о лошадях, но в самую ночь отъезда отец вдруг пропал. Я крепко спал, когда вдруг под утро Яков растолкал меня, чтобы сообщить об этом.
Конечно, мы оба сразу сообразили, куда он мог пойти, и, тревожась за него, бросились на поиски. Уже рассветало. Мы нашли отца на тропинке на полпути к Черному камню. Он лежал лицом вниз. Мы бросились к нему, подозревая самое худшее.
Мы перевернули отца, он был жив и в сознании, но словно оцепенел, повторяя только: «Я понял, понял где… Но никому, никогда… Будь все проклято!» Руки у него бы ли в земле, в чудовищных волдырях, — видно, он долго копал. Нам удалось отвести его на постоялый двор.
Отец слушал как механическая кукла, на вопросы не отвечал и, только когда мы послали за лошадьми, словно бы очнулся на время и стал твердить, что нашел клад и чтобы мы поскорее отрыли его, пока его кто-нибудь не украл. Мы с Яковом прихватили мешок и мой револьвер «бульдог» и отправились к Черному камню. Никаких следов схватки или хотя бы присутствия кого-то постороннего мы не обнаружили и понять, что так напугало отца, не смогли. Лишь у самого камня валялась сломанная лопата. Странно, как отец ухитрился поломать ее в мягком грунте, очевидно, именно это его так и поразило.
В Пскове здравый ум как будто вернулся к нему, но о событиях той ночи он никогда не рассказывал.
Незадолго да смерти, последовавшей, как я уже писал, вскоре после описанного случая, отец большинство предметов коллекции завещал в Архивный отдел Грановитой палаты Московского Кремля с компенсацией ее стоимости наследникам, то есть мне и сестре Марье. Но в связи с военным временем выплата компенсации была отложена — как оказалось — навсегда!
От всей коллекции осталась только статуя Плакальщика, подаренная отцу лет десять назад скульптором-копиистом Оксановым. Закончив эти свои воспоминания, я спрячу тетрадь в тайник, о котором знали только я, мой покойный отец и Оксанов, тоже ныне покойный. Завтра я передам статую в хранилище Музея изящных искусств.
К написанию же этих заметок меня подтолкнуло вот что: недавно я разбил шкаф, и оттуда выпала куртка отца, в ней он был, когда мы с Яковом нашли его в лесу под Грачьевом. В одном из карманов я случайно нащупал дыру, а под подкладкой обнаружил золотую монету древней чеканки со сточенными краями — монету, не относившуюся по описи к нашей коллекции… Не думаю, что отец сам нашел сундук, но и та монета вполне могла выпасть где-то поблизости, когда сундук волокли в яму.
В любом случае я никогда больше не вернусь туда!
Николай Ручников.
Москва, июнь 1919 г.»
Алексей захлопнул тетрадь.
— Ну и почерк, глаза можно сломать. Ну, Никита, что ты об этом думаешь?
Бурьин встал и с хрустом потянулся. Потом взял старую тетрадь и быстро пролистал ее.
— Думаю, как это ухитрялись писать чернилами и клякс почти не ставили? И ведь гусиным пером!
— Ты историк или как? Каким гусиным пером? В девятнадцатом году? — поразился Алексей.
Никита почесал свою мощную шею, а потом заявил с неожиданным для него глубокомыслием:
— Меня всегда это занимало. Скажем, Державин писал на грифельной доске мелом, а потом исправлял. Это понятно. Пушкин, допустим, писал гусиным пером. Гоголь тоже. А Толстой чем писал? Быть не может, чтобы тоже пером!
— Думаю, уже железными перьями, которые окунал в чернильницу, — сказал Корсаков.
— Вот я и говорю, что не на грифельной доске, — зевнул Бурьин и плюхнулся прямо в одежде и ботинках на гостиничную кровать.
— Хватит о перьях. Что будем делать с кладом? — поинтересовался Корсаков. — Ты со мной?
