Моя догадка оказалась верной: чем выше, тем свежее были журналы. Я без труда нашла отчеты одиннадцатой экспедиции. Пока я перебирала их, к горлу подступил ком: я знала, что неизбежно найду его, и не ошиблась. Это оказалось проще, чем я ожидала; он приклеился к задней обложке другого журнала то ли запекшейся кровью, то ли какой-то еще липкой массой.
Вот он, журнал моего мужа, написанный уверенным размашистым почерком, таким знакомым по поздравительным открыткам, запискам на холодильнике и спискам покупок. Кукушка все-таки нашла своего блудного птенца среди сонмища призраков. Однако вместо желания прочесть отчет меня посетило чувство, будто я украла личный дневник, навсегда запечатанный его смертью. Глупо, конечно. Муж все ждал, что я откроюсь ему, и вот как получилось в итоге. Теперь мне придется взять его с собой, признать, что это и правда конец, как бы невыносимо не было.
Я не могла заставить себя прочесть его – пока не могла – и, поборов позыв выбросить журнал обратно в кучу, отложила его к тем отчетам, которые собиралась забрать в базовый лагерь. Покидая это жуткое место, я также прихватила пару пистолетов из оставленных психологом. Припасы решила не трогать: схрон в маяке может еще пригодиться.
Наверх я поднялась позднее, чем планировала. Вечерело, по небу разлился насыщенный янтарь. Море горело в закатных лучах, но теперь красота меня не обманывала. Все это время сюда сплавляли людей, добровольно шедших в ссылку, а то и хуже – на казнь. Кругом мерещились призрачные следы отчаянной борьбы. Зачем нас отправляют сюда? Зачем мы сюда идем? Так много лжи, так мало сил взглянуть правде в глаза. Видимо, Зона Икс ломала сознание, хотя мое еще держалось. Мне вспомнилась строчка из песни: «Все, что ты знаешь, бесполезно…»
Я слишком долго пробыла в склепе. Мне нужно было на воздух, почувствовать ветер. Я бросила на стул все, что взяла, и открыла дверь на балкон, ограниченный парапетом. Ветер трепал одежду и бил в лицо. Внезапная прохлада освежала, а панорама вдохновляла. Казалось, что видишь все.
Вдруг некий инстинкт или чутье заставило меня посмотреть вниз, на пляж, полускрытый изгибом дюны и остатками стены, даже с этого угла.
Из-за стены торчала нога. Я достала бинокль и приблизила: знакомая штанина, знакомый ботинок, шнурки идеально ровно завязаны крест-накрест… Нога не двигалась. Я вцепилась в парапет, чтобы совладать с внезапным головокружением. Я знала, чей это ботинок.
Психолога.
04: Погружение
О психологе я знала только то, что мне самой удалось подметить за время обучения. Она исполняла роль и стороннего наблюдателя, и личного исповедника. Только вот мне исповедоваться было не в чем. Возможно, под гипнозом я много чего рассказала, но на обычных сеансах (условие приема в экспедицию, так что пришлось согласиться) я говорила мало.
Начиналось с классического гамбита:
– Расскажи мне о своих родителях. Какие они?
– Обычные, – отвечала я, наклеив на лицо улыбку, а сама при этом думала: «отстраненные, ненужные, капризные, непрактичные…»
– Твоя мать – алкоголик? А отец – что-то вроде… афериста, верно?
Больше похоже на оскорбление, чем на профессиональную догадку; я едва не потеряла самообладание.
– Мама – художник, а папа – предприниматель, – угрюмо проворчала я.
– Самое раннее воспоминание?
– Завтрак.
Плюшевый щенок – я его храню до сих пор… Держу лупу у норы муравьиного льва… Заставляю мальчика раздеться за поцелуй. Дура… Падаю в фонтан и расшибаю голову. Как итог, пять швов и панический страх утонуть… Снова в «Скорой»: мать здорово перебрала. Зато потом, слава богу, целый год ходила трезвая…
Из всех моих ответов именно «Завтрак» разозлил психолога больше всего. Я видела, как лицо ее напряглось, губы сжались, глаза похолодели. Но она сдержалась.
– У тебя было счастливое детство?
– Обычное, – ответила я.
Мать настолько невменяемая, что льет в хлопья апельсиновый сок вместо молока… Отец постоянно что-то нервно бормочет – и из-за этого вечно кажется в чем-то виноватым… Отдых на пляже в дешевом мотеле. Только выезжаем – мать в слезы: не хочет возвращаться к обыденной бедной жизни. Как будто мы от нее уезжали. Предчувствие беды наполняет машину…
– Ты часто общаешься со своими родственниками?
– Общаюсь.
Открытка на день рождения. Мне уже двадцать, а сюсюкаются, как с пятилетней… Раз в пару лет в гости. Дедушка – улыбчивый, с пожелтевшими ногтями и медвежьим басом. Бабушка постоянно читает лекции о пользе религии и бережливости… Как же их звали?…
– Как ты чувствуешь себя в составе команды?
– Хорошо. Я часто работала с командой.
«С командой» значит: команда отдельно, я отдельно.
– Тебя снимали почти со всех полевых работ. Не расскажешь почему?
Она и сама знала почему, так что я снова пожала плечами и промолчала.
– Ты согласилась участвовать в экспедиции только из-за мужа? Насколько вы с ним были близки? Вы часто ссорились? Из-за чего? Почему ты не связалась с руководством, когда он вернулся домой?
Эти сеансы выводили психолога из себя (в профессиональном смысле): у нее не получалось завоевать мое доверие, выудить сведения личного характера и погрузиться в потаенные глубины души – словом, все то, чему ее учили. При этом ей нравились мои ответы, и я никак не могла взять в толк почему.
– Ты крайне самодостаточна, – сказала она как-то, и прозвучало это как похвала.
Только на второй день нашего похода от границы к базовому лагерю меня осенило: возможно, именно те качества, которые ей не нравились как специалисту, делали меня идеальным кандидатом в экспедицию.
Психолог сидела в тени стены, опершись на песчаный холмик. Ее всю перекорежило, одна нога выброшена в сторону, другая погребена под телом. Вокруг никого не было. Судя по ее состоянию и внешнему виду, она спрыгнула – или ее столкнули – с вершины маяка. Возможно, еще и ударилась о стену при падении. Все то время, пока я методично листала журналы, она лежала здесь. Я никак не могла понять одного: почему она до сих пор не испустила дух.
Куртка и гимнастерка были в крови, но психолог дышала и смотрела на океан. В левой руке, неестественно выгнутой, она держала пистолет. Я осторожно забрала его и отбросила подальше. На всякий случай.
Психолог, казалось, не замечала моего присутствия. Я мягко коснулась ее плеча – она дернулась, упала и закричала. Я отскочила.
– Аннигиляция! – визжала она, исступленно размахивая рукой. – Аннигиляция! Аннигиляция!
Чем чаще она повторяла это слово, тем более бессмысленным оно казалось: будто крик птицы с перебитым крылом.
– Это я, биолог, – спокойно сказала я, хоть мне было не по себе.
