Остались только лингвист и биолог в Башне. «Топограф предложил пойти туда, откуда мы пришли, или в противоположную сторону, но мы оба знали, что это будет бегством от действительности. Все его слова сводились к одному: нужно бросить экспедицию и затеряться на местности».
Местность эта стала негостеприимной. Температура то резко падала, то возрастала; под землей что-то рокотало, случались толчки. Солнце приобрело «зеленоватый оттенок», как будто «граница искажала зрение». А еще они видели, как «птицы: ястребы, утки, цапли, орлы – все вперемешку – единой стаей тянулись куда-то в глубь Зоны, словно с какой-то целью».
Зайдя в Башню, они спустились на несколько уровней и скоро поднялись наверх. Я не встретила ни единого упоминания о словах на стене. «Если лингвист и биолог были там, то гораздо глубже, и мы не собирались их догонять».
Они вернулись в базовый лагерь, где обнаружили тело биолога с множественными ножевыми ранениями. От лингвиста осталась лишь записка: «Ушел в туннель. Не ищите». Я почувствовала укол жалости к погибшему коллеге; он наверняка пытался урезонить лингвиста (по крайней мере, хотелось в это верить), а может, пытался его убить. К тому моменту лингвист должен был попасться на приманку Башни, слов или Слизня. Я по себе знаю, на что способен этот текст. Представьте, что он сотворит с тем, кто в состоянии постичь его смысл…
Ближе к ночи мой муж с топографом вернулись к Башне. Зачем – неясно (в журнале начались перебои, выпадали целые часы, о которых не было написано ни слова). В сгустившихся сумерках им предстала призрачная процессия, направлявшаяся в Башню: семеро из восьми участников одиннадцатой экспедиции, включая двойников мужа и топографа.
«И тут я увидел перед собой… себя. Лицо пустое, движения дерганые: это был не я… и в то же время я. От удивления мы с топографом не могли пошевелиться, даже не попытались их остановить: как можно вообще остановить самого себя? Не скрою, мы были напуганы. Оставалось только смотреть, как они спускаются. Через мгновение все встало на свои места, и я все понял. Мы мертвы. Мы – неприкаянные призраки, которые не знают, что жизнь здесь идет своим чередом и что все так, как и должно быть… только какая-то вуаль мешает разглядеть это».
Постепенно это ощущение с него спало. Еще несколько часов они с топографом прятались среди деревьев у Башни, ожидая, не вернутся ли двойники, и споря, что с ними делать. Топограф предлагал их уничтожить, мой муж хотел допросить. Оба так и не отошли от потрясения и поэтому не придали большого значения тому, что психолога в колонне двойников не было. Через какое-то время из Башни с шипением вырвался пар, и в небо на несколько секунд ударил луч света. Однако никто так и не вышел, и в итоге они вернулись в лагерь.
После этого решили разойтись. Топограф посчитал, что с него хватит, и собрался немедленно вернуться к границе. Муж отказался идти за ним, видимо, потому что подозревал (исходя из некоторых записей): «возвращение тем же путем, что и пришли, – скорее всего, ловушка». Во время похода на север от маяка, когда на пути не попалось ни единого препятствия, мой муж и вовсе «засомневался в существовании границ», хотя и не мог облечь это ощущение в стройную теорию.
Помимо подробного отчета о том, что стало с экспедицией, появлялись и заметки личного характера, которые я обобщать не буду. Кроме разве что одного отрывка, который хорошо описывает Зону Икс и наши отношения:
«С чем бы я здесь ни столкнулся, что бы ни пережил – даже самое плохое, – я хочу, чтобы ты тоже была здесь. Как было бы здорово, завербуйся мы вместе. По дороге на север я бы понял тебя лучше. Можно было бы молчать всю дорогу, если бы ты захотела, и меня бы это нисколько не задевало. А еще мы бы не стали поворачивать назад – мы бы шли и шли, пока не уперлись…»
С самых первых строк журнала начало приходить понимание: за открытой и общительной наружностью моего мужа скрывался глубокий внутренний мир, и если бы мне хватило мозгов не ставить барьеров, я бы узнала о его существовании раньше. Увы, этого не случилось. Я впустила в свое сердце приливные бассейны и способные разлагать пластик грибы, но не мужа, и это снедало меня теперь больше всего. Да, он тоже виноват в нашем разладе: слишком сильно давил, слишком многого требовал, хотел увидеть во мне то, чего не было… Но и я могла бы пойти ему навстречу и при этом сохранить независимость. А теперь слишком поздно.
Попадалось множество приятных мелочей: то описание приливного бассейна в камнях на побережье, то подробное наблюдение за тем, как водорез использует оставшихся после отлива устриц для охоты на крупную рыбу. В карман на задней обложке воткнуты фотографии приливного бассейна, а с ними засушенные цветы, изящный стручок, необычные листья. Мужу до всего этого не было дела, а уж наблюдать за водорезом да еще и написать о нем целую страницу значило проявить чудеса усидчивости. Все это предназначалось мне и только мне. Никаких посвящений – все понятно без слов. Он знал, что я терпеть не могу всякие там «люблю».
Последняя запись, сделанная после возвращения к маяку, гласила: «Я отправляюсь вверх по побережью, но не пешком. В заброшенной деревне есть лодка. Она дырявая и прогнившая, но я починю ее: в стене рядом с маяком достаточно досок. Я буду следовать вдоль береговой линии до предела, до острова и, может быть, дальше. Если ты читаешь это, то знай, что я отправился туда и буду там». Можно ли найти среди всех местных переходных систем самую переходную: ту, где влияние Башни кончалось, а влияние границы еще не началось?
Закрыв журнал, я с умиротворением представила, как муж выходит в море на восстановленной лодке, через грохочущий прибой в тихие воды, как он плывет вдоль берега на север, вновь переживая самые счастливые моменты своей жизни. В эту минуту я отчаянно гордилась им, его решимостью и храбростью. Я ощущала, что теперь мы связаны куда как крепче, чем когда были вместе.
В промежутках между этими образами и обрывками мыслей, посещавших меня после прочтения, я задавалась вопросом: вел ли он журнал по-прежнему или глаз дельфина показался мне таким знакомым не потому, что до боли напоминал человеческий? Впрочем, забивать голову глупостями я не стала: некоторые вопросы отпадают сами собой, особенно если долго не удается найти на них ответа.
* * *
Боль от ран утихла и стала терпимой, если только глубоко не вдыхать. К ночи ясность снова пробилась в легкие, а оттуда – к горлу, и казалось, что я выдыхаю светящиеся клубы. Меня передернуло от мысли, что я превращусь в фонтан света, как психолог, пусть это случится и нескоро. До утра ждать нельзя: в Башню нужно идти немедленно – больше все равно некуда. Штурмовую винтовку я бросила, взяла только нож и один пистолет. Рюкзак тоже решила оставить, но повесила на ремень флягу с водой. Я захватила с собой фотоаппарат, хотя на полпути к Башне передумала и оставила его у камня. Необходимость делать снимки и записывать отвлекает от главного, да и толку от всего этого не больше, чем от образцов. В маяке дожидались копившиеся десятилетиями отчеты целых поколений исследователей, побывавших здесь до меня. От бессмысленности и бесполезности всего этого хотелось плакать.
