В библиотеке главным предметом обстановки был ореховый оружейный шкаф. Светлые пятна на полу и обоях говорили о скатанных коврах, сгинувших картинах. Здесь же обитала алюминиевая раскладушка с шерстяным одеялом и сбитыми простынями. Батарея консервов – фасоль и спаржа – смотрелась неуместно на барочном столике полумесяцем; меж его резных ножек стояли электроплитка и зашкваренная сковородка.
Черед сбросил связку заячьих трупов, взбаламутив пылевых призраков на полу, и шагнул к лестнице:
– Нечего пялиться.
Насчет окон второго этажа Джейкоб ошибся. Их не забыли закрыть. Их, как и лестничные балясины, расстреляли. По сути, дом превратили в тир. Пулевые отверстия, исконопатившие стены и потолки, в размерах варьировались от оспин, оставленных мелкокалиберной винтовкой, до громадных пробоин от дробовика, обнаживших водопроводные трубы. Урон казался бессистемным – одни комнаты целехоньки, другие превратились в руины, – однако усердие, с каким разрушали дом, свидетельствовало о некоей болезненной одержимости.
Все это чем-то напоминало жилище Фреда Перната в Хэнкок-парке. Неприветливость обоих домов выдавала потаенное мужское стремление возродить, так сказать, жизнь в сдохшем генераторе.
Дом – организм, который можно уморить разными способами. Фред Пернат предпочел удушение – перекрыл кислород и свет, спровоцировал ожирение сердца. А вот Эдвин Черец неуклонно стирал грань между внешним и внутренним.
Здесь тоже не было семейных фотографий на стенах. Джейкоб счел это за благо – иначе рано или поздно их разнесли бы в клочья.
– Реджи часто приезжал домой? – спросил он.
– Когда бывал на мели, Хелен его привечала. – На лестнице Черец запыхался. – После ее смерти я это прекратил.
– Давно это было?
– В сентябре четыре года. Мягкотелая была женщина.
– Он больше не приезжал?
– Заявился после похорон – вынюхивал, нельзя ли чего слямзить и продать. Я его выставил и с тех пор не видел.
На втором этаже подошли к двери, присохшей к косяку – так давно ее не открывали. Черец саданул плечом; дверь распахнулась, качаясь на петлях.
– Покои маленького принца.
Маленький принц, которому сейчас перевалило бы за сорок, некогда был мальчишкой. Джейкоба пробрал озноб. Самая обыкновенная мальчишечья комната. Одеяло с узором из гоночных машин, как будто жильцу навеки девять лет. Учебники, гибкая настольная лампа, музыкальный центр для дисков и кассет.
Никаких самодельных чучел.
Или коллекции ножей.
Ничего зловещего, и оттого впечатление еще более зловещее.
Что пошло не так?
Когда это случилось? И как?
Пара-другая вещей намекала на зрелость жильца. Голая женщина – афиша ретроспективы Эгона Шиле в Тейте
[50]
, криво приклеенная к стене пожелтевшим скотчем. В рамке диплом Оксфордского студенческого художественного общества – первое место за рисунок «Быть безбашенной».
Эдвин Черед взял со стола выпускную фотографию:
– А вот и принц собственной персоной.
В море крахмально-белого и траурно-черного юный Реджи Черед был как затравленный зверек: взмокший лоб, взгляд ищет, куда бы скрыться.
– Зря мы его послали в Оксфорд. У него там не было шансов. – Черед бросил фото на стол. – Ладно. Что собираетесь делать?
Джейкоб достал камеру и переснял фотографию. Вышло размыто. Он попытался еще раз. Лучше.
– Я надеялся, вы дадите отправную точку. Скажем, последний адрес.
– Не было у него адреса.
– Но где-то он жил.
– Не ведаю. Туда-сюда шастал.
– Он работал?
– Ничего солидного. Хватало только на прокорм. За мой счет. Кажется, служил курьером, когда уж совсем приперло. А ведь я предупреждал. Он отправился изучать право. Посреди второго триместра вдруг извещает: мол, желает переключиться на изобразительное искусство. Разумеется, этот каприз я запретил. «Иначе до самой нашей смерти он будет сидеть у нас на шее», – сказал я. Так и вышло. Потеха, как Хелен его защищала. Уж она знала, на каких струнах играть. «Мальчик заблудился, Тедди». – «Так пусть возьмет карту». Через неделю он звонит: опять передумал – хочет заниматься историей искусства. «Чудесно, – радуется Хелен. – Станет профессором, очень престижно». Видите, как меня облапошили. Внушили, что это такой компромисс. – Черед покачал головой. – Наверное, они сговорились. История, мать его, искусства… Но и тут он даже до выпуска не дотянул. Вскоре ему приспичило расширить горизонты. Куча денег на учебу, на краски-кисточки. Полгода в Испании, полгода в Риме. «До каких же пор?» – «Он ищет вдохновения». А я тут – как неандерталец какой. Но ваза с фруктами останется вазой с фруктами хоть в Париже, хоть в Берлине, хоть в Нью-Йорке.
– Он бывал в Нью-Йорке?
– Не спрашивайте. Я ни черта не знаю. Может, и в Тимбукту бывал. Не ведаю.
– Но в Штаты он ездил.
– Наверняка. Если дорого – ему позарез надо ехать.
– Он не говорил, куда ездит?
– Я давно бросил спрашивать. У меня от его ответов начиналось несварение.
– Когда я сказал, что я из Лос-Анджелеса, вы спросили: что он там наделал?
– Ну да.
– Любопытный выбор слова.
Черед вмиг насторожился:
– Почему?
– У него уже бывали неприятности с законом?
– Об этом мне ничего не известно.
– Пражская девушка заявила о попытке изнасилования.
– Конечно, он-то уже не возразит.
– Еще была Пег, – сказал Джейкоб. – Ваша служанка.
– Да их полно было – что мне, всех по именам помнить?
– Поговаривают, что Реджи причастен к ее смерти.
– Только дурак верит всему, что говорят.
– То есть нет.
– Что-то мне не нравится, как вы со мной разговариваете. Сообщаете, что мой сын убит, и тотчас изрыгаете беспочвенную клевету.
Теперь он уже сын?
– Извините. Я не хотел вас огорчить.
– Меня огорчает ваша готовность принять идиотские измышления за факт, что говорит о вашей легковерности. Вы сказали, его нашли в Праге. А здесь-то что вам надо? На кой черт мне говорить с американцем? Никого другого не нашлось? Дожили.
– Направьте меня на верный путь.
– Бисер перед свиньями, – буркнул Черед.
– Значит, вы не знаете, куда он ездил.
