– Первый… Второй… Третий…
Дойдя до конца строя, Мадельгер на миг задержался, но колдун молчал, и Оффенбах с облегчением шагнул в сторону. Что бы ни задумал колдун, оно уже завершилось.
– Каждый третий – шаг вперед, – визгливо повторил маг.
Пленники переглянулись и по одному принялись вышагивать вперед. Какая-то женщина держала на руках младенца.
– Ребенок считался отдельно, – фыркнул колдун и щелкнул пальцами, ткнув в сторону вышедшей. – Забрать.
Неизвестно, кому был отдан приказ, но желающий исполнить его тут же нашелся. Мрачный ландскнехт со шрамом через все лицо протянул руки…
– Не надо! Пожалуйста, не надо! – Женщина упала на колени. – Оставьте Мегиран! Прошу вас!
Ландскнехт на миг замер, но все его сомнения были развеяны визгливым:
– Забрать!
Огненный ком, казалось, уже вырос раза в три и уже почти добрался до сердца.
Дитя забрали у матери, сунули в руки кому-то из той трети крестьян, которых отвели от остальных. Женщина забилась в крике, рванулась к своему младенцу, но ее отшвырнули в сторону, и она осталась сидеть там, где упала, вытирая со щек дорожки слез и протягивая руки к ребенку.
По губам колдуна скользнула довольная усмешка. Он окинул долгим взглядом неподвижных крестьян и вновь заговорил. Визгливый голос разносился над молчаливой деревней:
– Госпожа Аурунд милостива. Многие из вас останутся живы. Многие, но не все. – Крестьянка, у которой забрали ребенка, зашлась в беззвучном плаче. – По законам, наказание за бунт только одно. Смерть. Смерти подлежат все бунтовщики и их родичи до третьего колена… Но госпожа Аурунд добра и милостива… Будет казнен каждый третий.
Крестьянка рванулась к ребенку, но ее вновь отшвырнули назад…
Колдун обвел взглядом пораженных крестьян и, кивнув в сторону неподалеку расположенного сарайчика, коротко скомандовал:
– Загнать туда. – По губам зазмеилась пакостная улыбка. – Поджигать будем…
Пламя в груди пульсировало в такт с ударами сердца…
Кого-то из крестьян толкнули в спину, кого-то потащили за руки, отчаянно заголосила женщина, цепляясь за руки волочащих ее ландскнехтов, надрывно заплакал ребенок…
Пламя лилось по венам…
– Прекратите… – Он не узнал своего голоса.
Замерли все. Застыл без движения колдун, остановились наемники, пытающиеся вырваться крестьянки словно остолбенели… Казалось, даже воздух замерз упругой патокой.
Пламя было готово вырваться через кожу… И он, не зная, что с ним творится, боялся этого мига…
– Что ты сказал, ландскнехт? – медленно обернулся маг.
– Прекратите, – повторил Мадельгер. Голос походил на карканье ворона.
– Ты смеешь спорить с посланником госпожи Аурунд? – На губах мага плясала полубезумная улыбка.
Шаг.
– Я спорю не с ней. С тобой.
Еще один.
– Глупый спор ведет к смерти, ландскнехт.
Еще один.
– Ты правильно видишь свою дорогу, колдун.
Мадельгер теперь стоял на расстоянии клинка. Но меч еще нужно было достать из ножен.
А страха почему-то не было. Был лишь огонь, который, казалось, еще мгновение – и вырвется наружу.
– Ты умрешь, ландскнехт. Жаль. Такая храбрость достойна жизни. Но ее недостойна наглость! – И огненный шар, сорвавшийся с пальцев мага, ударил Оффенбаха в грудь…
Ударил для того, чтобы рассеяться легким дымом, лишь слегка припалив одежду, но не причинив никакого вреда ее владельцу.
Колдун замер, уставившись на свои руки, внезапно предавшие его, но этой короткой заминки было достаточно для того, чтобы Мадельгер рванулся вперед, коротко, без замаха ударил кулаком в лицо…
Выплюнув выбитые зубы, маг упал на землю, всхлипывая и зажимая ладонями окровавленный рот:
– Взять его! Что вы стоите?! Взять его! Живьем! – В расстёгнутом вороте рубахи блеснул тяжелый кулон с изображением Единого.
Наваждение спало. Кто-то вцепился в разноцветный рукав камзола, кто-то ухватил за плечо, а кто-то уронил на голову разноглазому тяжелую рукоять фламберга…
* * *
Бертвальд, в свои двадцать пять, читать толком так и не научился. Мальчишку-конюха дядька Альфштейн научил только основам грамоты, а во времена службы у госпожи Аурунд никто не занимался образованием пленника-лекаря – умеет травы наугад подбирать, и достаточно, так что сейчас, для того чтобы прочесть хоть строчку, приходилось действительно помучиться.
А библиотека, надо сказать, в Лундере была знатной. Во времена правления ведьмы именно сюда свозили все книги, спасая их от гибели, – почему-то правительница считала, что все старинные фолианты подлежат уничтожению, и многие, очень многие библиотеки прекратили свое существование в то ужасное пятилетие.
По большому счету, эта самая библиотека принадлежала лично лорд-манору – замок-то его, но правитель, памятуя о той неоценимой помощи, что когда-то оказал ему мажордом, беспрепятственно разрешал мужчине читать книги. В той мере, в которой Бертвальд мог их разобрать…
Хотя надо быть честным – часть томов, пожалуй, не смогли бы прочесть даже монахи Единого – какие-то фолианты были написаны на полузабытом сканском, какие-то на дертонжском (а где в Ругее найти знатока дертонжского? Это в Бюртен ехать надо), а какие-то и вовсе были исписаны непонятными рунами.
Как бы то ни было, Бертвальд Шмидт старался. Каждую субботу, окончив дневные хлопоты, мажордом направлялся в замковую библиотеку. Здоровался с улыбчивым библиотекарем Вигастом Рохау – тот, наверное, и при ведьме жил без слез, слишком уж веселым он всегда был, беззаботным – выбирал том потолще и, осторожно уложив его на дубовый стол, вчитывался в выцветшие строки.
Последние полгода мужчина мучил старинный, написанный на пергаменте травник и пока что был в самом начале, осилив хорошо если с полсотни страниц, а впереди было еще не меньше тысячи…
Сегодня господин Рохау был как всегда вежлив и деловит: помог снять с полки тяжелый фолиант и дотащить его до стола, пододвинул стул и, заулыбавшись и пожелав хорошего чтения, удалился, растворившись где-то в лабиринте книжных шкафов.
Все было как всегда. Но почему-то Бертвальда грызло непонятное беспокойство. Мужчине казалось, что он что-то упустил, или забыл, или не заметил, или вовсе посчитал что-то важное – чем-то незначительным. Что-то было не так. Но вот что?
Вопрос так и остался без ответа. Шмидт вздохнул и открыл книгу. Пришлось немного поискать нужную страницу, но уже через несколько минут мажордом углубился в чтение старинного травника. Если, конечно, быть честным, чтение – это громко сказано: во-первых, каждое слово приходилось разбирать по слогам, а во-вторых – внимание постоянно что-то отвлекало. На расписанных виньетками страницах распускались цветы. Украшенные миниатюрами буквицы в начале каждого нового раздела поражали своим многоцветием. Каждый лист был произведением искусства.
