И вылезать уж мочи нет…
– Не советская песня! – нахмурилась Люба. – Упадническая.
– Зато душевная! – возразил Климович.
Hас извлекут из-под обломков,
– подтвердил его мнение певец, и голос его снова дрогнул.
– Подымут на pуки каpкас.
И залпы башенных оpудий
В последний путь пpоводят нас…
– Что такое «каркас»? – спросила Люба.
– Носилки на ножках, – пояснил мехвод. – Ящики с боеприпасами носить, боекомплект в танк загружать. Товарища погибшего положить тоже можно – для прощания. – Климович вздохнул.
– И полетят тут телеграммы,
Родных, знакомых известить,
Что сын ваш больше не вернется
И не приедет погостить.
В песне образовалась пауза. В избе послышалось бульканье и стекольный звон.
– В углу заплачет мать-старушка,
Смахнет слезу стаpик-отец,
И молодая не узнает,
Какой у парня был конец…
– Как он может! – возмутилась Люба. – Пьяница! Какой пример для подчиненных!
– Не трожьте командира! – не согласился мехвод. – Мужчина в своем праве… Вы «упадником» его ругаете, а сами совсем не знаете. Я с ним с первого дня! Давно сгорел бы, если б не Василий Кузьмич! Красноармейцы, что к нам пристали, его уважают. Подыхали в своем лесу, а товарищ лейтенант не только вывел, но и немцев бить пристроил! С ним не пропадешь! Будь моя воля, я б ему не лейтенанта, а майора присвоил бы! А то и полковника! И полк бы дал.
– Что он герой, знаю, – буркнула Люба. – Только и героям не все позволено. Мы же в тылу врага. Вдруг немцы? Да и дисциплина…
– Пост выставлен! – сказал Климович. – Хлопцы службу знают.
– А кто встретит врага в случае чего? Бойцы разбрелись, командир пьянствует!
– Нет здесь немцев! – успокоил Климович. – Ни рядом, ни в округе. Пусть человек отдохнет!
– И будет карточка пылиться, —
рявкнули за окном, –
Hа полке пожелтевших книг,
В военной форме при петлицах,
И ей он больше не жених…
Бас в доме стих, снова послышалось звяканье стекла и бульканье наливаемой жидкости.
– Бляди! – сказал голос за окном. – Гэбня поганая! Дотянулись, суки!
– Пойду к нему! – сказала Люба.
– Не стоит! – покачал головой мехвод. – Под горячую руку…
– Пойду! – не согласилась Люба и направилась к двери.
За порогом ее решимость несколько увяла. Волков сидел за столом мрачный. Присмотревшись, Люба увидела, что командирских петлиц, пришитых ею, пока командир спал (хотела угодить), на вороте лейтенанта более нету. Вместо них лохматились оборванные нитки, а сами петлицы валялись на полу, как видно, сорванные и зашвырнутые туда в сердцах. Люба остановилась, не зная, как быть.
– Радистка Кэт пожаловала! – послышалось от стола. – Приказ из Москвы? Алекс – Юстасу?
– Я не Кэт! – обиделась Люба.
– Виноват! – хмыкнули за столом. – Товарищ Попова, сержант госбезопасности, что эквивалентно армейскому лейтенанту. Чего тебе надобно от несчастного сержанта, Попова?
– Вы – лейтенант! – возразила Люба.
– Был! – согласился Волков. – Но разжаловали.
– Кто?
– Я… Сам…
– Нет у вас такого права!
– Почему? Оккупированная территория, я тут сам себе и право, и закон. Захотел – и разжаловал!
– Зачем?
– Потому что я танкист! – Сержант хватил себя кулаком в грудь так, что та загудела. – Я к линии фронта пробирался, чтоб немцев бить! Я больше ваших генералов знаю! Мне опыт надо передать, тактике научить… Тысячи жизней спасем! Вместо этого затаился, как крыса, и жду неведомо чего. Пока дождусь, немцы в Москве будут! Гэбня поганая!
– Да как вы…
Он поднял залитые водкой глаза:
– Знаешь, почему мы сейчас от границы катимся?
– Потому что враг сильный.
– Нет. Потому что мы слабые… А знаешь, почему слабые?
Люба растерялась, но сержант не стал дожидаться ответа:
– Потому что такие вот, в синеньких петличках, толковых командиров перед войной перебили. А теперь меня, боевого оф… командира, в свою стаю тянете?
Люба вытянулась в струнку, голос ее зазвенел:
– Мы не от того отступаем, товарищ сержант, что, борясь с врагами, прошли гребенкой по армии. А потому, что гребенка слишком редкой оказалась. Слишком многих пропустили, недоглядели, поленились! Вы эти разговоры бросьте! Органы виноваты, что наши генералы не могут врага остановить? Или все же армия?!
– Выбили хороших генералов!
– У нас незаменимых нет! Если область сдана, если линия фронта прорвана, если враг не встречает сопротивления, виноваты все – и живые, и мертвые!
Сержант, разглядев огонь в глазах радистки, на короткое время умолк. После чего снова помотал головой.
– Все равно, не буду служить вашей конторе! Пойду к линии фронта, а там будь что будет.
– Вы не правы, товарищ лейтенант! – выкрикнула Люба.
– Да ну? – хмыкнул Волков.
– Вы вот десять танков подбили…
– Четырнадцать.
– Да пусть двадцать! Немцев убили с полсотни…
– Больше.
– Пусть сто! Но те бумаги, что в немецком штабе захвачены, тысячи жизней спасут! Десятки тысяч! Планы врага раскрыты! Наши подготовятся и как дадут немцам!
– Может, дадут… А может, и нет… – вздохнул Волков. – Бардак кругом. Война – всегда бардак, но сейчас он и вовсе феери… фере… Большой бардак, Любовь Петровна! Особенно в вашей гэбне. Шпионов и врагов народа перед войной искали, тысячи грохнули, сотни тысяч в Сибирь отправили, а настоящий враг на виду стоял и не прятался даже. Сосредоточил армию и врезал. И что? Оказалось, что и шпионы у немцев есть, и диверсанты с предателями – тебе ли не знать? Кого же тогда ловили да по тюрьмам пихали? Армия бежит от самой границы, за неделю к Березине домчали! Сколько парней погибло! – Сержант хватил кулаком по столу. – А сколько еще погибнет! Землю свою километрами бросаем, а обратно пядями отгрызать будем! Большой кровью. Мудрое руководство, млять! Надежда прогрессивного мира…
– Как вы можете! – Люба раскраснелась. – Так нельзя! Если перестанем доверять партии, то как победить? Это… Это хуже предательства! – Она сжала кулаки.
– Ишь какая! – Волков смотрел на нее с любопытством. – А ну иди сюда!
Люба хмыкнула, дернула плечами, но подошла.
– Не бойся – не укушу… Садись!
Девушка присела на край лавки.
