Немцам Аля не обрадовалась – ненавидела за мужа убитого, но и русским помогать не рвалась. Пришлых вояк опасалась, но еще сильнее боялась за хозяйство. Вдруг заберут все, вычистят до соломинки. Сама готова была топор взять. Есть в крестьянах такое иррациональное – погибнуть за родную хрюшку. Только рыжий смекнул. Велел нести в дом трофеи на бартер. Как увидала хуторянка товары, так про топор забыла. Сахар, соль, спички – немцев мы хорошо подчистили. Тогда разбираться некогда было, валили в прицеп все, что под руку попадалось. Среди захваченных у немцев канистр одна оказалась с керосином. Нам без нужды, а в деревне – на вес золота! Аля аж подпрыгнула, как рыжий презентовал. Руки затряслись. Керосин – это свет, его в лампы заливают, поскольку электричества на хуторе нет и не предвидится. За такие подарки из нахлебников сразу в друзей превратились. По-другому нельзя – нам отлежаться надо было, затаиться, чтоб облава мимо прошла. Хутор у Аариции (это Алю так зовут) – на отшибе, вдова польского осадника, по мнению немцев, укрывать большевиков не станет – лучше варианта и представить нельзя. Так что сговорились.
Танк поначалу оставили в лесной балке километрах в трех, прикрыв сверху ветками. Следы траков и прицепа затерли, раненых перенесли в сенной сарай. Еда у нас была своя, но Аля не пожалела свинку. А к мясу – и самогону. Хороший у нее бимбер, ароматный.
С ней у нас быстро сладилось. Стройная, ладная, здесь говорят – «гожая», Аля зацепила меня сразу. Она тоже поглядывала. Так что симпатия взаимная образовалась. Вроде и не настаивал никто, все само собой закрутилось. Поулыбались, поболтали, кровать пошла показать, где ночевать, да так там и осталась.
– Проше… Ешь. По цо чэкаш?
Придвинул тарелку, взял ломоть хлеба. Нельзя хозяйке отказывать. А она ладонью щеку подперла и глядит, наглядеться не может. Я ем. Тяжело бабам на войне. Если прислониться не к кому, то и в мирной жизни несладко, но на войне особенно тяжело.
– Уффф… Не могу больше!
Рассмеялась, но котелок унесла.
Олег в летней половине дома валяется, силы восстанавливает. У нас передышка. После того, как залетный «фээсбэшник» отряд в подчинение определил, рыжий сам на себя не похож. Он к фронту рвался, а тут приказано остаться и вредить немцам – по приказу из центра. Там, мол, лучше знают, когда и как. Может, это и неплохо – передышка. Только разменять нас могут на раз-два. Дела у русских – хуже некуда. Решит какой-нибудь генерал реноме свое поднять, а что может быть лучше, чем удачная операция в немецком тылу? Для них «удачная», а для нас? Русские своих никогда не жалели: что в эту в войну, что в наше время. Диверсанты – инструмент одноразовый. Уцелеют – хорошо, нет – новых подготовят. А мы «фээсбэшникам» даже не свои – так, «приблудные».
Я погладил повязку на руке.
Удачно последняя операция прошла. Фрица взяли крупного, с документами, погоню покрошили, сами уцелели. Рыжего вот только ранили да одного из парней Горовцова поцарапало, но в сравнении с потерями немцев это ничто. Нравится мне так! Когда за пленным самолет прилетел, хотели и рыжего забрать. Пришлось погудеть. И что перелет не вынесет, и что отряду без него никак – все выложил. В центре не настаивали, летчик – и подавно. Ему даже лучше – боялся перегрузить свой «кукурузник». Бойцы радовались, что командир остался, я – тоже. «Кровника» терять нельзя. Увезут за линию фронта – ищи по госпиталям! Мне долг закрыть надо, в равновесие вселенную вернуть. Не зря Аллах мне эту ношу отмерил. Каждому воздается по делам и силам его. Мне, не успевшему отомстить, второй шанс выдали. Как ни муторно лишать жизни того, кто тебе спину прикрывал, а делать надо. Не мне решать. Кисмет…
В руке заныло, еще раз погладил повязку. Рана старая, а заживает долго – ноет по утрам. Винтовку держать трудно. Если немецкий «маузер» еще кое-как, то «мосинка» стволом клюет – сбалансирована хуже, да и тяжелее.
Вздохнул… Аля ластиться стала. По спине гладит, в глаза заглядывает. Покойный муж ее лаской не баловал. Он на двадцать лет старше был, после сорока женился. «Польский кавалер», как говорит Климович. Холостяковал долго, а баб любить не научился. Аля только со мной поняла, как это сладко. Прилипла – не оторвать. Хозяйство забросила, только и дел, что милого кормить да ласкать. Жалко ее. Сколько баб у меня в Москве было – ни одну не жалел. Тем только бабло да потрахаться, других интересов нету. Эта любит, по всему видно. По местным меркам Аля – завидная невеста: дом, хозяйство… Все мне отдает, только останься. До нашей войны ей дела нет. Братик ее Михал туда же: оставайся! Да только рыжий ждать не будет – уйдет. Где потом искать? Друга держи близко, а врага еще ближе.
– Чэму вздыхаешь?
– Душа болит, Алечка.
– По цо?
Посмотрел я на нее. Опять заведет, как хорошо мне с ней будет. «Советы уйдут, немцы уйдут. Будешь жить, як пан». Не буду!
– Воевать мне надо, Аля! Война идет, а я на печи бока отлеживаю.
Всплеснула руками, запричитала по-польски и убежала в сени. Ревет… Муторно на душе, будто котенка несмышленого обидел…
Пододвинул кувшин, отпил. Холодная простокваша скользнула по горлу, отрезвляя мысли. А ведь соврал ей. Не хочу я воевать. Мы тут давеча с Михалом да Горовцовым по бимберу ударили, благо отдых у войска. Разговорились. Горовцов Михала допытывал, как это вышло, что такой лоб в Красную Армию не пошел, на хуторе спрятался? Михал ему по полочкам разложил, даром что крестьянин и в русском через слово путается.
– Представь, – говорит, – что на вас, Россию, напала Германия.
– А что тут представлять? – рычит Горовцов.
– Нет. Не сейчас, а года два назад, – поправился Михал. – Напали, врезали и побеждать стали.
Горовцов Леха мало что пьяный, так еще и на руку несдержанный. Смотрю, краской наливаться стал, бычиться. Еле успокоил. А Михал дальше выдает:
– И когда немцы под Москвой стоят, России в спину Манчжурия ударила.
– Сколько той Манчжурии?
– Тогда Китай!
– Да что нам Китай – голытьба с косами, а не войско!
– Тогда – Япония.
– Били мы японцев. Не могут они нас победить!
Михал вздохнул:
– Нехай будет Китай… Ты просто представь! Напал, захватил земли до самого Урала. А немцы с этой стороны до Урала все подмяли. А ты родом из Сибири, стало быть, в Китае жить стал.
Горовцов головой мотает. Тяжело ему такое в сознании нарисовать, но слова поперек уже не говорит. Думает.
– А СССР где? Россия?
– Нет СССР. И России нет – поделили. Германия себе кусок отхватила, Китай – себе.
Шмыгнул носом Горовцов, засопел.
– И через год, когда тебе выдали китайский паспорт и назвали вместо Алексея Хуй Венем, а дом твой отписали под контору китайского цирка…
– Это ты про что? – удивился Леха.
– То не важно. Слушай… Так вот. Когда ты по всем их законам уже добрый Хуй Вень, Германия нападает на Китай. И к тебе в дом приходят узкоглазые товарищи и суют бумагу: так, мол, и так, Хуй ты наш Вень, явись-ка ты в наш китайский военкомат и готовься сложить голову за счастье города Пекина и вождя нашего товарища Чу! Что на это скажешь?
