— Нет, — мягко ответила она. — Просто… нельзя жить прошлым. Поверь мне, это приносит лишь боль. — Она отвернулась, а потом сменила тему: — Ну что, вернемся к работе? Ага?
Я посмотрела на нее. Вспомнила, сколько ей пришлось пережить — она потеряла папу даже не один раз, а дважды. Подумала о том, сколько еще страданий выпало ей на долю, о которых я не знала, но догадывалась.
Мы с Рене продолжали узнавать друг друга. Я понимала, что наши отношения все еще строятся, доверие только взращивается.
— Хорошо, — сказала я и снова принялась за качели.
Я работала почти целый день, но в итоге я их собрала. Мы с Рене хорошо потрудились, останавливались, только чтобы перекусить бутербродами в обед, и, когда я докручивала последний винт этим странным ключом или как его там, у меня заурчало в животе.
— Пойдем ужинать, — предложила Рене, — я уже так устала от этих досок, к тому же мы обе заслужили что-нибудь вкусненькое. Может, съездим в пиццерию?
— Давай, — согласилась я, с ухмылкой вспоминая заведение.
Это был единственный ресторан в Вудлейке, но мы с мамой и папой туда почти никогда не ходили. Может, раз в год, на мой день рождения, и папа всегда говорил, что мамина еда вкуснее; но мне там нравилось. Мне было интересно наблюдать за людьми. До того как пошла в школу, только там я и могла посмотреть, чем занимается народ, который ведет «скучную» жизнь, как говорил папа.
— Пойду переоденусь, — сказала я, но Рене засмеялась:
— Зачем? Это же всего-навсего пиццерия.
Она там часто бывала. Она была нормальной горожанкой. Вела такую жизнь, которой не хотел для себя папа. Я заколебалась, задумавшись о том, что бы он и мама на это сказали.
— Ты знаешь, мы встречались с твоей мамой «У Бесси», — сообщила бабушка.
— С мамой?
— Мы не договаривались о встречах, нет, — уточнила Рене. — Но я иногда заходила туда пообедать и видела ее. Ей нравилось их печенье. Мы общались.
— Ты разговаривала с мамой? — Я уставилась на Рене. — Она никогда не рассказывала…
— Твоего папу это бы не порадовало, — объяснила она. — И я, и Дебби очень любили Джона. И тебя. А от вкусного печенья я сама никогда не откажусь.
— Значит, вы общались?
— Всего несколько раз, — ответила Рене. — Твои родители шли своим путем. И ты можешь идти своим. Даже должна. Они бы хотели этого. Они любили тебя именно так, как родители должны любить ребенка.
Она посмотрела вниз, на землю, и я поняла, что она думает о папе. Они так долго и яростно ссорились, что между ними осталась только тишина, молчание, которого они так и не нарушили.
— Хорошо, — сказала я, и мы пошли к машине.
Я посмотрела на качели — они легонько раскачивались на ветру. В стеклянной кухонной двери я заметила отражение машины, а на столе — газету, которую утром читала Рене.
Газета.
Это из-за нее… Может быть, это из-за нее погибли родители? Бен спрашивал, не обидели ли они кого. Так вот, папа точно обижал — некоторых жителей Вудлейка очень злили его статьи, в которых всегда отстаивалась такая точка зрения, которую не высказывал никто другой.
Но неужели это могло привести к убийству?
Такое казалось мне невозможным. Просто невозможным.
Я вспомнила его последнюю серьезную кампанию, обсуждение вопроса, который был важен и для городской администрации. По которому, в кои-то веки, они пришли к согласию.
Волки.
Папа писал статьи, в которых ратовал за разрешение охоты на волков.
Когда до меня это дошло, я охнула, и Рене спросила:
— Что такое?
— Ничего. Просто задумалась. О том, что в последнее время папа писал про охоту на волков.
— Правда? Ну да, — ответила Рене. — Впервые в жизни его точка зрения совпала с мнением администрации. Об этом очень много говорили.
Она сказала что-то еще, но я не услышала. Я думала лишь о том, как Бен отстранился от меня, сказав, что не причинит мне вреда. Но это никак не меняло того факта, что он наполовину…
Какая-то его часть мыслила не так, как мыслят люди.
Эта часть и не была человеком.
А что, если такой человек оказался в нашем городе и узнал, что на него и на остальных волков могут вести охоту? Что его и всех его родственников могут убить?
Луис наверняка знал о планах администрации. И он мог сказать об этом Бену, хотя бы для того, чтобы защитить его. Луис-то из дома почти не выходил, а вот Бен…
Бен выходил.
И он знал, где живут мои родители. Он же был у меня дома.
Я зашла с Рене в пиццерию, но есть мне уже не хотелось. Я клевала салат, который подали раньше основного блюда, приказывая себе успокоиться.
А потом я увидела Бена.
24
Я вся сжалась и выронила вилку, она громко ударилась о край тарелки. Хорошо бы сделать вид, что я его не заметила.
Хотелось встать и подойти к нему. Хотелось…
Хотя бы знать, что делать. Но я не знала. Все до сих пор казалось мне очень странным — перевернутым вверх ногами, задом наперед — и ставило меня в тупик.
— Приятного аппетита, — пожелала официантка, ставя перед нами тарелки, и я уставилась на сэндвич, который, похоже, заказала в каком-то бессознательном состоянии. На эту высокую конструкцию из ломтиков хлеба и торчащих между ними кусочков говядины.
— Выглядит здорово, — прокомментировала Рене, кусая собственный куриный сэндвич, а я снова посмотрела на говядину. Я видела мясо — непрожаренное, еще розовое в серединке.
И сок, который капал с него на тарелку.
Но я понимала, что это не сок.
Это была кровь.
Кровь, красная кровь.
Я сказала Рене, что мне надо в туалет, и встала — хотелось оказаться подальше от стола, от этой еды.
Подальше от Бена, который так и сидел за своим столиком. Я очень хотела его увидеть, но сомневалась в том, что это хорошая идея.
Я не пошла в дамскую комнату, а прошла мимо по коридору. Одна из дверей, которая то и дело открывалась, вела в кухню. А вторая дверь была закрыта.
Закрыта, но не заперта.
Я открыла ее и вышла в узкий переулок между пиццерией и магазином готового платья «Шэрон». В конце переулка стояли мусорные баки, наполненные в основном пустыми коробками. Все говорили, что еда «У Бесси» слишком вкусная, чтобы не доесть, и я всегда была с этим согласна — когда мы туда ходили, на моей тарелке не оставалось ни крошки.
А теперь я и кусочка проглотить не смогла бы.
Я прислонилась к стене, прижимаясь спиной к шершавым кирпичам и глядя вверх, на звезды, и начала дышать очень глубоко — мама учила меня, что так надо делать, когда тебе грустно. Я всегда считала, что это глупо — я же умела дышать, — но она оказалась права. Иногда необходимо замедлиться и обо всем подумать. Иногда…
