Я смотрела на него — он размахивал руками, объясняя, как много времени ушло на то, чтобы дерево выросло таким большим, и как некогда тут не было ничего, кроме деревьев. Что необходимо уважать все то, что они нам дали, уметь видеть их красоту.
— Привет, незнакомцы. — К нам подошла Рене, и мама нацепила на лицо улыбку.
— Здравствуйте, Рене, — сказала она, — что за угощение вы принесли на пикник?
— Яблочный пирог, — ответила Рене и посмотрела на меня: — Привет, Эйвери.
— Привет, Рене, — поздоровалась я. — Пойду поставлю салат.
Я знала, что мама не обрадуется тому, что ее оставили с Рене наедине, но решила, что она справится. Я совсем не знала, как вести себя при бабушке.
Когда я была маленькой, я очень сильно ее любила. Я обожала ее дом, он был настоящий, двухэтажный, совсем не то что жилище, построенное моим отцом, — несколько комнат, которые он лепил одна к другой, когда семье требовалось больше места.
В доме Рене все стены были одинаковые, все белые. А у нас все разные. Например, у меня в комнате одна была из досок, которые выбросили на какой-то стройке, потому что они потрескались; другая из стенки вагончика, купленного отцом с молотка; третья — из стекла: огромное окно, выходившее в лес, из-за него я рано просыпалась по утрам, потому что именно с той стороны вставало солнце. Четвертой стены вовсе не было: просто дверной проем в другую комнату, в кладовку, которую папа пристроил для мамы, когда мне исполнилось два годика. Так что я спала рядом с мамиными банками с помидорами, горошком и вареньем из лесных ягод — банки с нашими консервами стояли отдельно от заготовленных на продажу.
А дом Рене сильно отличался от нашего, и когда я к ней ездила, она кормила меня пиццей, которую пекли в единственном ресторанчике нашего городка, «У Бесси», а один раз, когда мне разрешили остаться у нее на ночь, я приняла душ и подумала, что это то же самое, что купаться в океане, — когда на тебя льется мощный поток воды.
— Бабуля, мне так понравился твой душ, — сообщила я ей на следующее утро, когда она пекла блины, — как в море.
— В море? — переспросила она, и я рассказала ей про наш душ — у нас вода стекала с панели солнечных батарей, потихоньку, как ручеек. — Ручеек? — сказала она. — Вполне в духе твоего отца. Кушай, сладкая, ладно?
Когда папа пришел за мной, они из-за этого сильно поругались. Папа говорил:
— Мама, ничего я Эйвери не лишаю. У нас есть ванная и есть душ. Просто мы не льем воду, как ты.
— Я и не сказала, что ты ее чего-то лишаешь, я сказала, что неплохо было бы подумать о том, что ребенок должен жить чуть более нормально, Джон. Не все созданы для жизни в лесу, не все могут жить так…
— Как так, мама?
— Изолированно, — наконец сказала бабушка. — Я знаю, что в лесу очень красиво, понимаю, что тебя туда влечет, но…
— Нет, ты ничего не понимаешь, — возразил папа. И бабуля прикусила губу, словно сдерживая слезы, а потом взглянула на меня и сказала:
— Вы только посмотрите на эту девочку. Какие у тебя огромные глаза, Эйвери. Иди сюда, поцелуй меня на прощание.
Я так и сделала, и мы после этого продолжали ездить к ней, но всякий раз история повторялась. Папа с Рене ругались, и со временем я уже не радовалась, когда родители говорили: «Поедем к бабушке». Мне совсем не нравилось видеть, как расстраивался папа, когда на горизонте показывался ее дом, как нервничала мама, когда они ужинали вместе, не нравилось, когда бабуля спрашивала, весело ли мне, как будто хоть кому-то может быть весело, когда за столом все орут друг на друга.
А потом, когда мне было десять лет, папа совсем перестал разговаривать с Рене.
Однажды вечером к нам зашел Рон Джерико, который уже тогда был шерифом, и долго беседовал с папой. Они ходили вокруг дома — я видела их из окна своей комнаты, когда решала примеры с дробями, которые мне задала мама.
Рон говорил, а папа кивал, как будто соглашался, но при этом напрягался всем телом, все больше и больше.
Наконец он что-то ответил, и Рон с улыбкой покачал головой. Папа сказал что-то еще, и улыбка угасла, но он протянул отцу руку на прощание.
Папа ее не взял. Просто развернулся и ушел в дом.
— Мать говорила с Роном, — сказал он тем же вечером, когда я уже должна была спать. — Сказала ему, что я должен жить в городе. Так что он приперся ко мне и заявил, что готов поговорить со своим другом Стивом, спросить, не захочет ли тот купить наш дом с землей. Не могу поверить, что она на это пошла!
— Джон, — сказала мама, — она говорила с Роном, но ты же не можешь знать наверняка, что именно она ему сказала. А этот Стив весьма нахальный.
— Это все не Рон придумал. Я уверен. И не Стив Браунинг, хотя он действительно тот еще тип. Это все она. Она никогда… она даже отца не любила, — ответил папа, — ей пришлось выйти за него из-за меня, они вынуждены были вернуться сюда и… — Он смолк. — Они не были счастливы вместе. Совсем. В ней словно что-то умерло, — продолжил он после паузы. — И она не воспринимала меня таким, какой я есть. Что бы я ни делал, она жила лишь своими ожиданиями.
— Джон… — снова сказала мама, уже мягче, и я на цыпочках ушла в свою комнату.
После этого случая я видела бабушку только в городе и больше не звала ее бабулей. Каждый раз, когда она встречалась с отцом, повисало ледяное молчание, и я уже не могла к ней так обращаться. Я стала называть ее Рене, как мама, как будто она была просто одной из чужих взрослых людей.
— Эй, я же твоя бабуля, — удивилась она, когда мы как-то столкнулись в городе, и я впервые назвала ее по имени. Я покачала головой, рассердившись и испугавшись. — Ну ладно, — сказала она. И больше эту тему никогда не поднимала.
Я почти совсем перестала ее вспоминать, хотя иногда задумывалась о том, как она поживает. Теперь я с ней только здоровалась, и это стало легко, как и проезжать мимо ее дома.
А потом мои родители… Пришла та ночь… И я поселилась у Рене.
Она была моей бабушкой, и в то же время совершенно чужим человеком.
— Ну, что скажешь? — спросила она. — Нравится тебе моя идея с крыльцом? Пристрою его прямо у кухни, чтобы можно было выходить на него через раздвижную дверь. Я уже начертила план и заказала доски.
— А кто будет строить?
— Я.
— Ты?
— Да, — ответила Рене. — Эйвери, я умею строить.
Мы проехали поворот в лес. Который я так хорошо знала. Потому что там был мой дом.
Туда никто не сворачивал, как и всегда, — по этой дороге ездили только мы и изредка Луис. Солнце отражалось от асфальта, и я увидела…
Что по дороге кто-то идет.
И смотрит на нашу машину.
Бен.
Я чуть не подняла руку, собираясь помахать или типа того, но вовремя сдержалась. Взгляд, тем не менее, не отвела. Все же мы были довольно далеко, и он не мог меня разглядеть.
