Вадим развернулся к ним на своем стульчике.
– Чего вам? – сердито спросил он.
– Дядя, – сказал тот, что постарше, – вы художник.
Это был не вопрос, а скорее утверждение, произнесенное к тому же с некой ноткой обвинения.
– Ну художник, – нелюбезно сознался Вадим, уже смутно подозревая тайную связь между вчерашней четверкой, сегодняшним ведром и этими малолетними ихтиандрами.
– Нарисуйте с нас картину, – проникновенным голосом попросил старший, а младший, уцепившись ручонкой тому за трусы, все время шумно шмыгал кнопочным носом и, не жалея нежный орган обоняния, нещадно его сминая, утирал свободной ладонью.
– Легко сказать… – усмехнулся Вадим. Ему неожиданно понравилась просьба. Собственно, не сама просьба, а та изящная форма, в которую облек ее семилетний проситель. – Я, понимаешь ли, пейзажист, а не портретист… – сказал и спохватился: не поймут. Объяснил: – Я пишу – ну рисую – природу. Лес там, речку, домики всякие, коровок. – Он слышал где-то, что уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговоре с детьми способствуют взаимопониманию. – А людей, брат ты мой, не люблю… – Поправился: – В смысле рисовать не люблю.
– Не умеете?
Откровенное презрение в голосе собеседника немало уязвило Вадима.
– Почему не умею? Еще как умею! Я же ясно сказал: не люблю. Ну как тебе объяснить?.. Ты в школе учишься?
– Во второй перешел.
– Ага. Молодец. Вот, например, писать палочки – или чего вы там пишете? – ты любишь?
– Не-а…
– Понимаю тебя, брат. – Вадим входил во вкус, сам себе нравился: этакий Песталоцци. – А считать? Арифметику?
– Не-а…
Вадим несколько растерялся.
– А географию? – Он не помнил, что изучают в первом классе, да и не знал: с тех реликтовых пор, как он сам перебрался во второй и пошагал дале. Министерство просвещения не дремало; программы, говорят, чуть не ежегодно меняются.
Новоиспеченный второклашка был, однако, упорен:
– Не-а…
Вадима осенило:
– Ну а физкультуру?!
Оказалось – попал.
– Еще как! – оживился мальчик.
– Отлично! – Вадим вновь почувствовал себя Песталоцци. – Писать и считать не любишь. Но умеешь: приходится. А любишь физкультуру. Так и я. Природу рисую с удовольствием, а людей не хочу.
– Бывает, – по-взрослому согласился мальчик, сочувственно вздохнул. – Значит, не нарисуете?
– Извини, брат.
– Тогда мы почапали, – старший не без усилия отцепил ладонь молчаливого соплячка от собственных трусов и бережно сжал ее в своей. – Ладно?..
– Чапайте, чапайте, – с облегчением сказал Вадим.
Он еще малость поглядел, как бегут они по высокой густой траве: у младшего только голова торчит из-за зеленой стены, качается из стороны в сторону, а старший на бегу склонился над ним, шепчет чего-то: может, про неумелого дядю-художника, не любящего людей рисовать. А дядя-художник уже забыл о собеседниках, развернулся к этюднику, карандашом на картон замахнулся… И вдруг обмер. Натуры не было.
То есть, натура, конечно, была, но не вся. Поле имелось. Кусты и деревья, намечающие извилистую ленту реки, росли по-прежнему. Линия электропередачи исправно гнала ток по проводам откуда-то куда-то. Строения на горизонте виднелись. А вот цветы – центр этюда! – исчезли. Напрочь. Как не цвели.
Запахло мистикой.
Как и положено в таких случаях, Вадим потянулся кулаком глаза потереть – скорее машинально, чем по необходимости: на зрение не жаловался. Но вовремя опомнился, крутанул голову назад: где эти двое? А двоих-то и след простыл. Исчезли в траве по всем законам военных действий.
Было ясно: налицо диверсия. Теракт. Двое малолеток, юные разведчики или – что понятнее и удобнее Вадиму – мерзкие шпионы-провокаторы отвлекли его внимание, затеяли глупый и долгий разговор, а основные силы врага втихую оборвали цветы.
Мистикой уже не пахло.
Вадим подивился: как же он ничего не слышал? Индейцев Они, что ли; наняли? Ирокезов, делаваров, сиу? Вожди краснокожих, черт бы их побрал…
Нет, но какая изобретательность! Это вам не ведро с водой, тут видна рука (вернее – голова!) талантливого организатора. Мыслителя. Кто он? Один из «адидасов»? Вряд ли… Нахальны, самоуверенны, балованны. Девица и мальки отпадают, очевидно. Значит, есть еще кто-то. Мозг клона. Посмотреть, бы на него…
Впрочем, в том, что посмотреть удастся, а точнее – придется, Вадим не сомневался. Нас много, сказал «адидас». Шестеро известны. Кто еще? И что ждет его через час? вечером? завтра?..
Жизнь обещала быть уже не беспокойной – трудной. Это Вадиму не нравилось.
Он не поленился, дошел до места, где десять минут назад росли цветы. Заметно было, что росли. Диверсанты не просто сорвали их – нахально и торопливо, но аккуратно срезали стебли – вон, срезы какие ровные! – и унесли с собой. Поставят дома в вазы с водой на радость бабушкам и дедушкам: дескать, какие внучата заботливые. И не без чувства прекрасного…
Пейзаж был испорчен, но Вадим упрямо гнал карандаш по картону. Сам толком не понимая, кому и что он доказывает, писал этюд без цветов, хотя ради них сюда и пришел. Будь он менее зол, подумал бы, проанализировал бы свое дурацкое поведение, пришел бы к ясному и грустному выводу, что его тридцать ничем не отличаются от Их пятнадцати. Или даже семи. Что упрямство сродни глупости и давно следовало бы сменить место, не терять время, не расходовать дефицитные краски. Но злость слепа, и Вадим не желал размышлять, яростно шлепал кистью по картону, писал этюд под названием «Пейзаж без цветов». Злость работе не мешала, и этюд, как ни странно, получался.
Вадим остывал и, постепенно обретая способность рассуждать, поначалу думал только о мести. Просто жаждал отмщения. Можно было поймать кого-нибудь (например, «адидасов») и отлупить безжалостно. Или связать и раскрасить гуашью. Можно было пойти к родителям доморощенных ирокезов и нажаловаться. Можно было…
Впрочем, единственный вариант – разумный, достойный взрослого и мудрого человека – Вадим скоренько определил: не обращать внимания. Терпеть и быть тем не менее начеку. Пусть их… Наиграются – и надоест.
В таком лирическом настроении Вадим собрал свое хозяйство и, неожиданно довольный работой, «почапал» домой. После обеда гулял по окрестностям, искал натуру для будущих этюдов. Все время, однако, был в напряжении: ждал подвоха. Или Они выдохлись, или в Их планы не входили тотальные действия, но во время прогулки ничего не случилось, и Вадим счастливо – он уже так считал! – вернулся на дачу, когда стало смеркаться, попил чаю с клубничным вареньем, найденным в шкафу, посмотрел по старенькому дедовскому телевизору вечерние новости и неумирающий ка-ве-эн, а после завалился в постель. Утро вечера не дряннее – старая и чистая поговорка, переделанная Вадимом на новый лад, как нельзя лучше подходила к ситуации.
