– Чтой-то мало я их встречала. Они, добрые, то полотенец сопрут, то за чай не заплотят, а то все купе заблюют, нелюди… – Бухнула в сердцах стаканы на стол: – Пей, парень, я-то добрая пока. Булку с колбасой станешь?
– Стану.
– Колбаса московская, хорошая, по два девяносто. Я три батона взяла…
Ким следил голодным глазом за пухлыми теткиными пальцами, которые крепко нож держали, крепко батон к столу прижимали, крепко ухватывали крахмальные колбасные ломти. – Дорога долгая… – Положила на салфетку перед Кимом толстый хлебный кус с хорошей московской: – Ты ешь, ешь. Скоро напарницу разбужу – вот и поспать ляжешь, вот и запру тебя в купе – никто не словит, – мелко засмеялась: – Ах, дура-то! Кому ж здесь ловить? Поезд-то специальный.
– Это как?
Час от часу не легче: что за специальный поезд подвернулся Киму? Никак – литерный, никак – особого назначения?
– Литерный. Особого назначения, – таинственно понизив голос, сказала тетка. И ускользнула от наскучившего казенного разговора – к простому, к домашнему: – Да звать тебя как, студент?
– Кимом.
– Кореец, что ли?
– Русский, тетенька, русский. Папанька в честь деда назвал. Расшифровывается: Коммунистический интернационал молодежи, сокращенно – комсомол.
– Бывает, – сочувственно сказала тетка. – А меня – Настасьей Петровной. Будем знакомы.
Самое время сделать маленькое отступление.
Ким принадлежал к неформальному сообществу людей, живущих непланово, с высокой колокольни плюющих на строгие расписания занятий, тренировок, свиданий, дней, ночей, недель, жизни, наконец. Людей, могущих сняться с обжитого гнезда, не высидев запланированного птенца, и улететь на юг или на север, где никто тебе не нужен и никто тебя не ждет, а здесь, в гнезде, ты как раз всем нужен, черт-те сколько народу ждет тебя сегодня, завтра, через три дня, а ты их всех чохом – побоку. Нехорошо.
Такие люди, казалось бы, срывают громадье наших планов, и если в песне придуманная сказка до сих пор не стала обещанной былью, то это – из-за них. Вечно и всюду вносят они сумятицу, непорядок, разлаживают налаженное, посторонним винтиком влезают в чужой крепко смазанный механизм, выпадая, естественно, из своего собственного. Который, замечу, отлично крутится…
Но кстати. Кому не знаком милый технический парадокс? Чините вы, к примеру, часы-будильник, все разобрали, все смазали, снова собрали, ан – лишняя гаечка, лишний шпенечек, лишняя пружинка… Куда их? А некуда вроде, да и зачем? Работают часы, тикают, будят. И вы успокаиваетесь. И только время от времени гвоздит вас подлая мысль: а вдруг с этим шпенечком, с этой гаечкой, с этой пружинкой они лучше работали бы, громче тикали, вернее будили?..
И сколько же таких незавинченных винтиков, незакрученных гаечек, пружинок без места раскидано по державе нашей обильной! Вставить бы их куда следует – вдруг все у нас лучше закрутится?..
Еще кстати. Кто, скажите, точно знает, где какому винтику нужное место? Только Мастер. А где его взять, коли научный атеизм всерьез убедил нас, что никаких Мастеров в природе не существует? Что лишь Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей. Стало быть, некому подтвердить, как некому и опровергнуть, что винтик-Ким – из описываемого поезда винтик. В данное время из данного литерного поезда особого назначения. Вставили его таки. Некий Мастер вынул его из ладного институтского механизма и вставил в гремящий железнодорожный. И все здесь сейчас так закрутится, так засвистит-загрохочет, что только держись!..
Красиво про винтики придумано! Одно огорчает: не сегодня, не здесь, и, увы, не только придумано. Увы, три с лишним десятилетия Некий Мастер отвертки из рук не выпускал: вывинчивал – завинчивал, вывинчивал – завинчивал… Что-то вроде получилось. А как вроде? Да вроде Володя, как говорить у нас принято… Типа – шутка.
Ким бутерброд доел, чаем залил, заморил червяка благодаря доброй Настасье Петровне. Сама она сидела рядом на полке и тасовала билеты в кармашках сумки-раскладушки, раскладывала служебный пасьянс, что-то бубня неслышно, что-то ворча сердито.
– Не сходится? – спросил Ким.
– С чего бы это? – обрела внятность проводница. – У меня купейный, все чин-чином. Это в плацкартном или того хуже – общем глаз да глаз нужен…
Что-то все ж не сходилось: не в пасьянсе у Настасьи Петровны – у Кима в уме.
– Это как понимать? – полегоньку, подспудно двигался он к цели. – В поезде особого назначения – общие вагоны?! А как насчет теплушек? Сорок человек, восемь лошадей…
– Теплушек нет, – не приняла шутки Настасья Петровна, – не война. И общих не цепляли, не видела. Я вообще по составу не ходила. Бригадир пришел, сказал: сиди, не рыпайся. А чего рыпаться: своих дел хватает.
– Секретный, что ли, состав?
– Не знаю. Тебе-то что? Состав не секретный, зато ты в секрете, поскольку заяц. Я о тебе знаю и Таньке скажем, и все. Понял?
– Понял. А Танька – это кто?
– Ну, я это, – сказала Танька.
Она стояла на пороге купе – молодая, смазливая, кругленькая тут и там, опухшая от сна, патлатая и злая.
– Ты кого это подцепила, Настасья? – сварливо сказала злая Танька. – Тебе что, прошлого выговорешника мало, другого заждалась?
– Да это ж студент, Танька, – укоризненно объяснила Настасья Петровна.
– А хоть бы и так, ты на его рожу посмотри!
– А чем тебе его рожа не люба?
Тон разговора повышался, как в «тяжелом металле» – по октавам.
– Что рожа, что рожа? Он же хипарь, металлист, он же зарежет и скажет, что так и было!
Ким счел нужным вмешаться в живое обсуждение собственной подозрительной внешности. Вмешаться можно было только ором. Что Ким и сделал.
– А ну, цыц! – заорал он, конечно же, на тональность выше предыдущей реплики.
Поскольку поезд спешно отходил в Незнаемое и Ким еле-еле поспел на него, то и нам некогда было описать его. Кима, а не поезд. Напомним лишь, что металлистом его обозвала и сама Настасья – когда он сиганул ей в объятия. Возникает вопрос: почему такое однообразие?
А потому такое однообразие, что ростом и статью Ким удался, что волосы у него были длинные, прямые, схваченные на затылке в хвост узкой черной ленточкой, что правое ухо его, мочку самую, зажала позолоченная серьга-колечко, что одет он, несмотря на жару, в потертую кожанку с самодельными латунными заклепками на широких лацканах, что на темно-синей майке у него под курткой красовался побитый временем офицерский «Георгий», купленный по случаю стипендии у хмурого бомжа в пивной на Пушкинской.
Отсюда – выводы.
Итак:
– А ну, цыц! – заорал он на теток, и те враз притихли. – Пассажиров хотите собрать? – уже спокойно, поскольку настала тишина, поинтересовался Ким. – Сейчас прибегут… Настасья Петровна, где вы ее выкопали, такую сварливую?.. – И, опережая Танькину реплику: – Ты меня не бойся, красавица, я тебя если и поломаю, так только в объятиях. Пойдет?
