Некогда было раздумывать. Выскочил из купе-отсека, схватил за руку Петра Ивановича:
– Рванули отсюда!
И рванули. Добровольцы поспешно расступались, давая дорогу: еще бы – сам Командир спешит. И уже на бегу посетила Кима мыслишка: если все это – обычный спектакль, запланированный Большими Начальниками, то Ким – равноправное действующее лицо. Одновременно – персонаж и актер. И появление мадам с тамбурмажорами могло означать, например, такое: кому-то нужно ускорить действие. Кому? За других Ким не ручался, но о себе знал точно: ему нужно. Слишком заговорился он с добровольцами, слишком распустил язык, на монологи нажал. А кому они нужны – монологи? Кого они когда убеждали? Привыкли мы к монологам, произносимым откуда ни попадя: «Дорогие товарищи!..» – и понеслось без остановки. А все в ответ: мели, Емеля…
Нет, вовремя мадам появилась, спасибо ей: убеждать тоже надо делом.
Они быстренько проскочили два таких же вагона с такими же добровольцами. Добровольцы узнавали Командира и кричали:
– Что случилось?.. Что за пожар?.. Петр Иванович, ты куда?.. Может, помощь нужна?..
А Петр Иванович не отвечал на выкрики подопечных, послушно трусил за целенаправленно рулящим Кимом. Петр Иванович вообще пока особо не выступал, поскольку роль с бою не определил. То есть до сих пор она была ему ясна предельно: Командир, отец солдатам, даешь Светлое Будущее, административно-командным методам – нет, демократии – да! А теперь, когда в сюжет влился осужденный плюс он же ненормальный, плюс социально опасный, плюс дьявольски любопытный Ким, стандартная роль Командира (и это он селезенкой чувствовал) должна была резко измениться. Молодой, но уже хорошо поигравший в жизни Петр Иванович к роли Командира готовил себя с ранней юности, оттачивал амплуа, и хотя последние годы ввели в старую роль немалые коррективы, Петр Иванович все равно был готов к ней, ибо молодость легко восприимчива к коррективам. А что касается селезенки – так плох тот актер, у которого этот орган не екает в нужный момент и, екая, подсказывает: где гордо выждать, где скромно промолчать, где «ура!» крикнуть. Сейчас настала пора паузы. На авансцене импровизировал пришелец. Петр Иванович не чужд был импровизации, да и пришелец ему нравился. Петр Иванович терпеливо ждал своего выхода и знал: надо будет – не промахнется.
Мыслишка, которая посетила Кима на бегу, лишь притаилась, но не исчезла, теперь он продолжал ее на бегу же раскручивать.
Итак, как он предположил ранее, все это – обычный спектакль, задуманный Большими Начальниками. Допустим. Давно известно из курса истории: во все времена Большие Начальники любили масштабные постановки. Для таких постановок собираются лучшие силы, денег туда вбухивается – тьма-тьмущая, строятся гигантские декорации, верная пресса гудит от предвкушаемого народного счастья, реклама работает круглые сутки, статистов никто не жалеет, народ безмолвствует. Правда, всегда почему-то имеет место жанровая ограниченность: Большие Начальники предпочитают только героический эпос. Другое дело, что действие может неожиданно вырваться из-под контроля режиссеров и постепенно или разом перейти совсем в другой жанр. Например, в трагедию. Или в драму. Бывает, что в комедию или даже в фарс, истории такие случаи известны. Но в том-то и сила Больших Начальников и верных им режиссеров (а бывало, что Большие Начальники сами воплощали на сцене свои гигантские замыслы!), что они никогда не признавали провалов, и так, представьте себе, талантливо не признавали, что входили в историю массовых зрелищ как славные победители.
Потом, конечно, к рулю прорывались другие Начальники, которые находили в себе смелость верно оценить уровень той или иной постановки предшественников, находили, оценивали и снова готовили очередной эпос, чтобы непременно оставить нестираемый след в щедрой памяти поколений.
К слову, о поколениях. Ким (и он неоригинален) очень любил повторять к месту ту самую пушкинскую ремарку о безмолвствующем народе. Думая на бегу о спектакле, в котором он волею дуры-судьбы принимал участие, Ким складно сообразил, что весь прошлый эпос был возможен только потому, что народ постоянно безмолвствовал. Точнее: его никто ни о чем не спрашивал. И если эпос все-таки получался героическим, то лишь благодаря народу, который, и безмолвствуя, ковал чего-то железное… Но сейчас-то народ не молчит. Сейчас он ого-го как разговорился, иной раз в ущерб делу. Сейчас без его мнения ничего не начинается, ничего не делается. К примеру, ни одного режиссера не выбрать, ни одному актеру ставку не подтвердить, а уж о репертуаре и говорить нечего. Репертуар сейчас сам народ выбирает… Тогда, позвольте, откуда бы взяться новому героическому эпосу про Светлое Будущее (хотя идейка-то не нова, не нова…), если никто никого о ней не спрашивал? А народ, который едет в трех плацкартных вагонах, по-прежнему и стойко безмолвствует…
Ой, Ким, не крути сам с собой! Как будто ты не ведаешь, что старые, много раз играные-переигранные спектакли еще вовсю играются, еще делают хорошие сборы, еще сладко живут… Ты с ходу, без репетиций, вошел в очень сложный спектакль, и сейчас от тебя зависит, куда его понесет…
Поняли, как цепко держит Кима его будущая – наилюбимейшая! – профессия? Все он точно оценил, в пространстве сцены расставил, софитами где надо подсветил – играем Жизнь, господа!.. Тяжко ему будет жить в этой Жизни, раз он ничего всерьез, взаправду не принимает, все на условный язык театра перекладывает. Но с другой стороны: воспринять происходящее как сухую реальность, как банальное железнодорожное приключение – значит признать себя потенциальным клиентом дурдома.
Лихо проскочив три вагона, набитых поющими добровольцами, Ким и Петр Иванович тормознули в очередном тамбуре.
– Прошу об одном, – сказал Ким, – ничему не удивляйся. Не ори, не беги, не падай в обморок. Держи меня за штаны и будь рядом. Ты мне нужен.
– А что будет? – малость испуганно спросил Петр Иванович.
Его, конечно, любопытство точило, не без того, но и мелкий страх не отпускал. Он-то, солидный Командир, в отличие от напарника происходящее театром не числил, он, может, в театре только в детстве и был: скажем, на спектакле про Буратино… А тут оптом – осужденный псих с поражением в правах, тетка со шприцем, могучие санитары, бегство по вагонам и таинственная просьба ничему не удивляться. Каков набор, а?..
– Может, ничего и не будет, – толково объяснил Ким. – Может, просто вагон. И Верка-проводница с гитарой. А может, и… – не договорил, так как назрел вопрос: – Кстати, у тебя какой номер вагона?
– Двенадцатый.
– Одиннадцатый и десятый – тоже ваши. Значит, следующий – девятый, как раз с Веркой… Нет, похоже, ничего там не будет. Пошли, – открыл дверь, потом вторую, потом третью – из тамбура в девятый вагон. Петр Иванович послушно шел за ним.
Самое частое действие, выпавшее на сложную долю героя этой повести, – занудное открывание дверей. Ким открыл дверь. Ким закрыл дверь. Ким взялся за ручку двери. Ким повернул ручку двери… Скучно писать, а как быть? Железнодорожный состав – не какое-нибудь бескрайнее поле, здесь особая специфика, изначальная заданность сценографии, если использовать любимую терминологию Кима.
