— Я и не знала, что студию эвакуировали. Пришла — а тут никого!
— Срочный приказ нашего вождя и учителя товарища Сталина. В данном случае я не против. Советское кино — столь могучее идеологическое оружие, что нельзя дать Гитлеру завладеть им. Сами видите — врагу ничего не оставили. В три дня разобрали все декорации, вывезли все оборудование. А заодно с ним и большинство наших с вами коллег отправились на товарняках в казахские степи. Как, знаете, перепуганные овцы бегут от грозы.
— А вы-то почему остались, Алексей Яковлевич?
— Лучше зовите меня Люся, Марина Андреевна. Сами знаете, что так называют все друзья. Мне нравится это имя, словно птица кличет: Люс-с-ся… Особенно хорошо звучит ночью. Днем оно кажется каким-то несолидным.
И они оба рассмеялись.
— Не захотелось участвовать в этом коллективном побеге. Как-то он мне претит. А может, все дело в моем дурном характере, постоянном чувстве противоречия. Да и в самомнении, конечно. Мне кажется, что здесь я смогу принести больше пользы, чем за тысячи километров от Москвы. Просто отчаянная самоуверенность!
Алексей Яковлевич пошевелился в темноте, разминая ноги.
— Ну, а вы, Марина Андреевна, — спросил он ласково, — что здесь делаете?
— Надеялась отыскать в костюмерной какую-нибудь одежду.
— Н-да…
— Да и просто крышу над головой.
Тут Марина ему поведала и о гибели своей квартиры, и о том, как почти месяц копала противотанковый ров с тысячами других женщин. Когда она об этом рассказывала, Каплер вновь зажег фонарик, осветив Маринины сложенные на груди руки.
Он всполошился.
— Покажите-ка ваши ладони!
Каплер осторожно завладел Мариниными руками. Осветил ее распухшие пальцы. В тусклом мерцании фонарика Маринины язвы выглядели еще ужасней, чем днем. Пузыри полопались, обнажив голое мясо. На тряпице, которой она кое-как обмотала кисти, засохла кровь. Ладони все потрескались, сочились кровавым гноем. Стоило Каплеру к ним прикоснуться, Марина застонала от боли.
— Да вы что, Марина Андреевна? Вам их надо лечить.
Марина спрятала руки.
— Ерунда, несколько дней отдохнут от лопаты, и все заживет.
— Зря вы так думаете! Сколько уж раз я видел подобные язвы. Если не лечить, начнется заражение крови. Можно вообще лишиться рук.
Тон был обеспокоенным, встревоженным. Каплер погасил фонарик, и Марина по звуку определила, что он встал на ноги.
— Я знаю, где тут раньше была аптечка. Навещу каптерку в конце коридора. Вдруг да лекарства забыли в спешке…
— Люся, Люся! Слышите?
Они оба прислушались к еще очень отдаленному рокоту. Но у них был уже натренированный слух. Каплер хмыкнул.
— Ну, вот видите, являются секунда в секунду, как ухажер на первое свидание.
Взвыли сирены.
— Здесь небезопасно! — постарался перекричать их Каплер. — Под кухней — подвал. Может быть, спустимся?
— Нет-нет, не надо! Ненавижу сидеть взаперти, ожидая, когда тебя накроет взрывом. Мне всегда кажется, что бомбардировщики целят именно в убежища. Никогда туда не спускаюсь.
Каплер промолчал. Сирены смолкли. Гул самолетов нарастал с каждым мигом. Марина услышала, как Алексей вновь опустился на пол. Она подумала, что, может быть, от страха.
— Да вы идите, Алексей Яковлевич. Ничего такого, если я одна побуду, уже привыкла.
— Да вы что! Уверен, ваша защита надежней, чем какой-то подвал. Только умоляю, не называйте меня Алексеем Яковлевичем. Если уж нас тут разбомбят, мне лучше погибнуть птичкой, чем солидным дяденькой.
Эту просьбу он не сопроводил своим обычным смехом. Они оба тревожно прислушивались, ожидая, когда наконец от могучего залпа зенитных батарей содрогнутся стены и окна.
Марина склонилась к Алексею.
— Что же вы на полу? Садитесь на диван. Здесь поудобней.
И все-таки первый залп их застал врасплох. Потом рявканье орудий уже слилось в нескончаемый вой. Казалось, что они бьют совсем рядом. Затем донеслись отдаленные взрывы. Бомбили север Москвы. К счастью, Раменки немцев пока не интересовали. Но стены тряслись так, что, казалось, вот-вот рухнут.
Несмотря на темень, Марина закрыла глаза. Сердце колотилось. Руки саднило. Главное, чтоб не открылись ее подсохшие было раны. Такое и правда случается: бурлящая от ужаса кровь норовит вырваться наружу. В комнатке жарко, душно. Марина ловила воздух широко распахнутым ртом.
В темноте вдруг раздались шаги Каплера. Послышался звук льющейся воды. Но для Марины были куда важней вовсе другие звуки: рокот бомбардировщиков, орудийные залпы, отдаленные взрывы. Притом она уже знала, что не стоит пытаться распознать каждый из угрожающих гибелью звуков — свист ли это бомбы или рев подбитого самолета.
Ведь попросту свихнешься.
Казалось, что к тебе приближается злобный великан, который своими коваными сапогами топчет дом за домом, вытаптывает весь город. Скоро и тебя раздавит в лепешку. Всю Землю вытопчет.
— Марина Андреевна…
Она вздрогнула. Коснувшись Марининого плеча, Каплер крикнул ей в ухо:
— Вот, возьмите влажную салфетку! Замотайте раны, вам полегчает. Пока это единственное средство.
И прохладная материя коснулась ее руки. Марина осторожно обмотала салфеткой свои больные кисти. Каплер оказался прав. Ей действительно немного полегчало.
Но как он понял, что у нее заболели руки?
Может, именно это умение разгадывать тайные мысли женщин и делало его неотразимым?
К ее горлу подкатывался комок, Марина едва сдерживала слезы. Животный страх будто раздирал кишки. За стенами творился кровавый шабаш. Апофеоз смерти! Все живое задыхалось в пыли, которую вздыбила война. Люди стали одержимы убийством. И вот, в этой ошалевшей от ненависти пустыне, все-таки нашелся человек, почти незнакомый, который преподнес ей мокрую тряпочку, чтоб облегчить страдания.
Они помолчали. Казалось, бомбежка приближается. Каплер вновь заговорил:
— Марина Андреевна, пусть даже эти небесные говновозы нас тут прихлопнут, все равно хочу вам сказать, что я целиком согласен с Козинцевым: вам не стоит растрачивать свой талант на кинематограф. Уже хватит! Действительно, ваше место в театре. Я внимательно наблюдал вас во время съемок. Кинокамера вам мешает. Вы как-то зажимаетесь. Видно, что боитесь этого стеклянного ока. Попадая в объектив, начинаете метаться. Извините за прямоту, но в кадре вы так суетитесь, будто вас обложили чекисты. Вас снимают только из-за внешности. Зрители требуют красавиц. Но ведь главное, Марина Андреевна, не внешняя красота, а внутренняя. Вот чем вы интересны! Своим душевным богатством, понимаете? И главное для актрисы — вы умеете его выразить. Оно чувствуется в том, как вы сидите, ходите, в вашей мимике. К тому же у вас прекрасная техника. Вы, например, хорошо понимаете, что улица и пашня требуют совершенно разной походки. Вам даже не надо слов — одним кивком головы, жестом вы способны выразить свои чувства. Уж не говоря о том, что мастерски владеете своим голосом и умеете полностью перевоплощаться. А это вот наиглавнейшее! Большинство-то актеров играют самих себя, с их широкой душой и скудным умишком. Не обижайтесь, но я предпринял небольшое расследование. Так, из любопытства. Кое-кого расспросил о вас. Отвечали: «А, Марина Гусеева, ну, конечно, помним! Так блестяще у нас начинала и вдруг исчезла. Раз — и нету! Почему? Кто ж ее знает?» Как это вас угораздило, Марина Андреевна, столько лет убить на кинематограф? Мелькнули там, сям — у Донского, Лукова, сталинского любимца Александрова. Именно их-то интересовала только внешность… Да это просто уму непостижимо! Еще раз повторяю: ваше место в театре. Да, да, буду вам твердить: вы просто обязаны вернуться на сцену! Тем более сейчас. Театр, как и музыка, возник на заре человечества. Это необходимый элемент общественной жизни. Не так важно, хорошая пьеса или нет. Театр — это общение человеческих душ. Без театра, Марина Андреевна, люди станут такими, как мы с вами сейчас, — перепуганными зверьками, затаившимися в темноте. Слепыми, трясущимися от страха везде подстерегающей смерти…
