Михоэлс лукаво улыбнулся. Марина не понимала, о чем речь, но он уже заразил ее своим весельем.
— Спросишь, почему настоящий еврей так ждет своего дня рождения? Потому что в этот день ему, как у нас принято, пожелают: «Биз ундерт ун цванцик!», то есть: «Живи до ста двадцати лет!»
Михоэлс сделал паузу. Маринино лицо выражало легкое недоумение.
— Эта цифра, сто двадцать, не с потолка взята, столько лет прожил библейский Моисей. Значит, и на твоем дне рождения тебе пожелают дожить до возраста Моисея. А знаешь, почему? Конечно нет, откуда ж тебе знать?..
Михоэлс встал с кресла. Теперь он, изображая клоуна, заговорил писклявым голоском:
— В этот день весь народ собрался, чтобы поздравить Моисея. Но теперь ему пожелали: «А гутн тог!» — «Благополучного дня!» То есть чтобы он отлично прожил свой последний день и умер в прекрасном настроении.
Тут Михоэлс расхохотался так бурно, что и Марина не удержалась от смеха. Она хохотала безудержно, до слез, а Михоэлс, хотя и смеялся, но глаза у него оставались серьезными.
— Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка, — начал он, опять устроившись в кресле. — В Биробиджане об этом не спрашивают. Не еврейка, так станешь! Если твои друзья правы, для такой артистки, как ты, изобразить еврейку — раз плюнуть! Всему научишься. Выучишь идиш. Неплохо бы вдобавок иврит. Это может пригодиться. Ты поймешь, кто такие евреи. Поверь мне, не так уж трудно нас понять. Но я тебя посылаю в Биробиджан при одном условии: ты там будешь прилежно учиться актерскому ремеслу. Станешь тем, кем и должна стать, — большой артисткой, чтобы я мог тобой гордиться. Большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиждан — это новый Израиль! Мы должны прославить эту землю, испытывать гордость, что мы евреи. Вот что самое главное!
Вашингтон, 23 июня 1950 года
147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности
Комиссия выслушала Маринин трехчасовой монолог, ни разу ее не прервав. За эти три, если не больше, часа ни Кон, ни Маккарти, и вообще ни единый член Комиссии не встрял с каким-нибудь дурацким вопросом. За всю историю КРАД такого еще не случалось.
Никсон и Маккарти хищно оскалились, когда Марина говорила о своих антисемитских выпадах. Кон время от времени все же порывался задать вопрос, но Вуд, всякий раз остановив его взглядом, поощрял женщину:
— Продолжайте, мисс.
И Марина спокойно продолжала с того места, где остановилась. Надо сказать, что еврейская байка позабавила почтеннейшую Комиссию. Возможно, эти парни тоже рассчитывали дотянуть до ста двадцати.
Короче говоря, Марина устроила великолепный спектакль. Но он ее вымотал. Стали заметней темные круги под глазами. На вчерашнем заседании ее подхлестывала ярость, а сегодня она под конец немного скисла. Иногда начинала бормотать себе под нос, так что приходилось напрягать слух. Иногда ее взгляд становился рассеянным, будто она уже не видит зала, погрузившись в глубины своего прошлого. Ее руки дрожали.
Время от времени Марину так захватывали чувства, что у нее сжималось горло, мешая говорить. На ее щеках выступили бисеринки пота. Чем дальше, тем Марина чаще поправляла свою заколку в волосах, словно этот жест ее успокаивал. Иногда стискивала пальцами виски, будто чтобы унять смятение, которое она старалась не показывать.
Это не было похоже на актерство.
А может быть, все-таки умелая игра?
Ведь временами казалось, что Марина намеренно форсирует голос, наигранно улыбается, слишком уж проникновенно обращает к тебе свои синие очи. Чуть театрально смотрелась и ее манера простирать руки, развернув ладони. На них не было и следа прежних ран и мозолей, которые, видимо, Каплер успешно вылечил. В эти моменты можно было запросто представить Марину на сцене. Но мгновение — и ее речь делалась сбивчивой. Уже не ощущалось игры, а только страдание и горечь.
Завершив монолог, она смолкла, понурившись. Лицо было отрешенным. Она машинально поглаживала стоявший перед ней графин. Сегодня воды хватало. Об этом уж позаботились. Суетливые движения Марининых пальцев, мертвенно-бледные щеки, пухлые губы, белая шея, зиявшая из-под ворота платья, короче говоря, все в Марине теперь столь явно изобличало ее робкую, немного пресыщенную чувственность, что было невозможно оторвать от нее глаз.
Оставив свою машинку, Ширли скосилась в мою сторону. Наши взгляды встретились. В ее глазах стояли слезы. Я старался улыбнуться. Мы готовы были разразиться аплодисментами.
Да, ничего не скажешь, Марина Андреевна Гусеева — классная актриса!
Но ведь в Комиссии настоящие волчары! Пока у них что-то не ладилось. Однако это ушлые ребята. Весьма ушлые, гораздые на всякие проделки. Можно сказать, таланты. Но совсем в другом роде, чем Марина. Готов отдать руку на отсечение, что в них нет ни малейшей искры божьей.
Обычно на слушаниях свидетелей засыпали вопросами. Главное, сразу взять свою жертву в оборот — на давать очухаться, собраться с мыслями. Они прерывали свидетелей на каждом слове, не позволяли ничего объяснить, тем более возразить, выставляли их полными идиотами. Но почему же Вуд одергивал Кона? Отчего Никсон и Маккарти помалкивали?
Маккарти даже и не слушал Марину, углубившись в странички своей наконец раскрытой пухлой папки. Дорого бы я дал, чтобы узнать ее содержимое! Время от времени он передавал то один, то другой листок Никсону и Вуду, которые ему одобрительно кивали.
Вуд грохнул молоточком.
— На сегодня хватит. Видите, мы вас терпеливо слушали, мисс Гусеева. Но в дальнейшем прошу быть лаконичнее. Мы вас вызвали не для того, чтобы вы поделились своими воспоминаниями. Еврейская история нас тоже не интересует.
Тут Никсон и Маккарти откровенно заржали. Вуд обратился к Кону:
— Пускай завтра сотрудник ЦРУ нас проинформирует о Биробиджане до начала опроса свидетельницы. Вы меня поняли, прокурор Кон?
— Он придет пораньше, господин председатель.
— И завтра же нам огласят досье агента Эпрона?
— Мне обещали.
— Тогда все, заседание закрыто! Слушание продолжится завтра в одиннадцать.
Копы уже стояли к Марине вплотную. Она вся дрожала в своем легком платьице. Щелкнули наручники на ее запястьях, Марина поморщилась. Я проводил ее глазами до самой двери.
Маккарти, захлопнув папку, теперь шептался с Никсоном. Остальные члены Комиссии сгрудились вокруг них. Тут председатель будто наконец заметил мое присутствие.
— Господин Кёнигсман, напоминаю вам, что заседание закрытое. Просим вас покинуть зал. Членам Комиссии нужно посовещаться без посторонних.
Я отправил в портфель свой блокнот и водрузил шляпу на голову. Ширли, вытягивая ленту из стенографа, кинула на меня быстрый взгляд, когда я проходил мимо.
