За дверью томились мои коллеги, жаждущие новостей. Пришлось выслушать дежурные шуточки, что, мол, ньюйоркцы всюду без мыла пролезут. Их зависть мне даже польстила.
Я постарался быстрей отбрехаться. Ответил на несколько вопросиков. Нет, русская не признала себя шпионкой. Да, Комиссия уверена, что она таки шпионка. Нет, агент Эпрон сегодня не обсуждался… Наконец, вырвавшись из плена, я добрался до парковки. Тачку Ширли невозможно было не заметить, вишневый 46-й «форд» с откидывающимся верхом кремового цвета. На зеркальце, поблескивая стразами, болтался амулет племени навахо — мой скромный дар на трехмесячный юбилей нашей с ней первой ночи. Надо же, сохранила!
Тут появилась и сама Ширли. Наблюдая, как она неторопливо маневрирует между тачками, изящная, элегантная, я испытал некоторое сожаление. А может, это была ревность.
— Не забыл, — бросила она с невинной улыбкой, — что ровно через двадцать четыре часа ты должен распахнуть передо мной ресторанную дверь?
— Дверь мне распахивать не придется. «У Джорджа» за это платят молодцу в адмиральском мундире. Готовь свои косметические причиндалы: встречаемся завтра в восемь тридцать.
Ширли, примостив на капоте свою просторную сумку, воткнула ключ в дверцу. Прекрасно меня изучив, она не стала дожидаться вопроса:
— Да не знаю, о чем они там сговариваются. До сих пор торчат в зале, но Вуд следом за тобой и нас выпер.
Ну, понятно. Этого и следовало ожидать.
— А ты сама не догадываешься?
— Ума не приложу. Только могу тебе сообщить, что Маккарти и Никсон уже в полдевятого заявились к моему шефу. Мундт к ним присоединился только через час. Они постоянно трезвонили по телефону. В том числе пару раз звякнули в ФБР и один — в военную полицию.
Я улыбнулся. Природное любопытство Ширли мне было на руку.
— И Кон был с ними?
Ширли покачала головой.
— А это досье, которое Маккарти листал во время Марининой исповеди…
— Ах, она для тебя уже просто Марина…
— Мы с ней установили телепатическую связь… А если серьезно, Ширли: мне интересно, пришел ли он уже с папкой или получил ее от твоего шефа?
Девушка лукаво рассмеялась, прижмурившись. То ли замысливая какую-нибудь каверзу, то ли стараясь припомнить.
— Он пришел с папкой.
— Спасибо.
— Не за что. Записываю это на твой счет. Не думай, что отделаешься только рестораном.
Чтобы не ступить на зыбкую почву, я вернулся к прежней теме:
— Ширли, а ты можешь припомнить хоть одно слушание, когда свидетеля не прерывали бы на каждом слове, постоянно не затыкали бы рот?
— М-м-м… Да, действительно странно… Но, с другой стороны, очень уж увлекательная история. Внимали, развесив уши. В самых эффектных местах Мундт просто закатывал глаза, как домохозяйка, наслаждающаяся мыльной оперой.
— Но при этом не произнес ни слова, и остальные были немногословны. И Маккарти, и Никсон, которые, готов держать пари, отнюдь не страстные поклонники театра.
— Думаешь, она все-таки играет?
Я только хмыкнул. Девушка лукаво улыбнулась. Мы немного помолчали.
— Помоги мне поднять верх машины, Ал.
Когда я сделал что надо, Ширли достала из своего мешка косынку и накинула на голову. Поглядевшись в зеркальце, она убедилась, что ее челка выглядит безупречно, и опять доказала свое умение угадывать мои мысли.
— Ну, валяй же, Ал…
— Что валяй?
— Вижу, ты никак не решишься меня о чем-то попросить. Излагай! Готова выполнить любую просьбу, если, конечно, она не будет чересчур нахальной.
Я не удержался от смеха. Был готов ее чмокнуть в шею, но это как раз было бы чересчур нахальным.
— О’кей. Помнишь ее платье? А завтра в нем она будет вообще выглядеть огородным пугалом. И о ее нижнем белье тоже некому позаботиться.
— Как это некому? Уж одна-две подружки у нее наверняка найдутся. Актрисы — народ общительный.
Собственно, Ширли права. Театральное ремесло — коллективное. Я и сам рассчитывал на Марининых коллег по студии, среди которых могли быть и подруги. Но ужас перед повесткой Комиссии мигом лишает всех друзей. Не предают разве что родственники, если они есть. Теперь, когда Марина угодила сенаторам в лапы, перед ней простерлась бескрайняя пустыня.
— Я же не могу проникнуть в тюрягу, чтобы порыться в ее шмотках. Как ты думаешь, какой у нее размер?
Ширли задумалась.
— Ну, примерно, как мой. Она чуть похудее, костлявей, правда?
Ее тон был многозначительным.
— Могу ей предложить свои старые платья. Или ты готов к инвестициям?
Я почувствовал, что идиотски краснею.
— Можно и твои… А можно… Но ведь и чулки… чулки и там всякие…
Нельзя сказать, что я такой уж стыдливый скромняга, но тут окончание фразы проглотил. Избегая ее взгляда, я выхватил бумажник. Посмеиваясь, Ширли пересчитала купюры. Я глянул на свой хронометр.
— Буду у тебя через пару часов, идет?
Она кивнула, усаживаясь в свой «форд». Я напоследок отметил, что и косынка у нее вишневая, под цвет тачки. Прежде чем включить зажигание, Ширли коснулась моей руки.
— Скажи, Ал, только честно…
— Клянусь говорить одну только правду.
— А для меня б ты это сделал?
— Ну, Ширли, уж тебя-то не представишь угодившей в лапы этих уродов по подозрению в шпионаже.
— От сумы да от тюрьмы… К примеру, за убийство на почве ревности.
— Если так случится, я тебе преподнесу не столь жалкий подарок, как чемоданчик с тряпками. Обещаю нанять лучшего адвоката.
А пока что именно им я постарался обеспечить Марину.
Простившись с Ширли, я побрел к своему автомобильчику. А забившись в кабину зеленого «нэша», испытал чувство гордости. Утром, до заседания, мне удалось договориться о встрече с Т. К. Лином. Мало кто знал его имя — Теофилиус Клерендон.
Долгое время главным оружием Т. К. был его внешний облик: такой лысенький безобидный толстячок. Очки в облупленной оправе подчеркивали его близорукость. Когда Т. К. улыбался, его крошечный ротик будто совсем исчезал. Свой костюм он занашивал чуть ли не до дыр. Один на все случаи. Т. К. только менял галстуки. Весьма обманчивая внешность! Под его лысым черепом таился могучий ум.
Этот неказистый толстячок под шестьдесят был одним из самых осведомленных людей в Вашингтоне. Каким образом он добывал сведения, это загадка. Со временем толстячка раскусили. После того как очень многим пришлось локти кусать, что купились на его безобидную внешность, он на несколько лет ушел в тень. Брался только за практически безнадежные дела. Деньжат у него было вдоволь, поэтому нажива не интересовала. Главным было чувство всемогущества, в котором нуждаются незаурядные личности, сообразив, что иначе толпа их затопчет.
