— Подарок… подарок… Матоне!
Тут все евреи дружно расхохотались.
С этого дня Марина стала понемножку изучать идиш. В основном беседуя с детьми, которые мешали русские слова с еврейскими. Это было вроде игры. Вскоре она уже знала, что евреи говорят «картофл» вместо «картофель», что «хавер» означает «друг», «фиш» — «рыба», «шварц бройт» — «черный хлеб», «мутер» — «мать», «кихл» — «сухарь»; что всех неевреев они называют «гоями».
Но приходилось общаться и жестами. Дети были в восторге от ее блестящей пантомимы. Марина смеялась с ними вместе, притом удивляясь, что их родителей ей никак не удается расшевелить. Словно готовясь к будущим ролям, Марина старалась копировать их жесты, манеру разговаривать, склонив лоб к собеседнику; характерные движения рук, выражение глаз, недовольные гримаски, с какими они встречали детские капризы, а также их радостные улыбки, вместе с которыми они высоко вскидывали брови.
Однако и спутники наблюдали за Мариной и, конечно, ее обсуждали. И женщин, и патриарха наверняка мучил вопрос, что эта молодая еврейка собирается делать в Биробиджане без мужа, детей, вообще без родственников? Не догадывались ли, что она их обманывает? Вполне возможно, ведь по виду она типичная гойка. Как стыдно было им врать! Марина была готова признаться, что она вовсе не еврейка: «Да, я действительно не из ваших. Просто пытаюсь затеряться среди евреев, чтобы не угодить в лагерь».
Она забилась в свой уголок и уж в который раз раскрыла одну из книжек, которые взяла в дорогу. В поезде для чтения не хватало света, и она, закрыв глаза, тихонько бормотала наизусть стихи Пастернака. Но только через несколько лет до Марины дойдут его строки, будто обращенные к ней лично: «Гул затих…». Великие стихи.
Время двигалось к полуночи. Еще дважды сменился караул. Марина это определила по грохоту солдатских сапог. Локомотив продолжал попыхивать, но уже не так усердно. Вагон освещала единственная керосиновая лампа. В сумраке чуть краснела железная печка. Пассажирки берегли дрова, их подбрасывали в печурку, когда прежние сгорят дотла. Теперь их лица будто затвердели от стужи, словно покрылись коркой льда. Лишь глаза посверкивали во мраке. Никто не решался нарушить молчание, не пытался уснуть. И дети тоже. Всем оставалось только ждать и ждать.
Марина вздрогнула. Над ней склонилась какая-то тень. Она узнала бесшумно подкравшегося к ней мужчину — это был патриарх. Его седая борода белела в темноте. Старик прошептал:
— Ты понимаешь? Тебе понятно?
Марина села на лавке, даже не понимая вопроса. Старик настаивал:
— Почему здесь? Почему поезд?
Он махнул рукой по направлению к локомотиву.
Марина покачала головой:
— Нет, не понимаю. Нам никак не объяснили.
— Солдаты для нас?
— Нет, нет! В поезде не только евреи. Они для всех.
И ей теперь стало трудно говорить по-русски, речь она заменяла жестами. Патриарх молчал. Марина подумала, что он подбирает слова, чтобы задать еще вопрос. Но нет, он ждал Марининого ответа. И она нашла слово из тех нескольких, что выучила, играя с детишками: «гедулд» — «терпение». Марина зашептала:
— Гедулд, гедулд…
Патриарх отвернулся, проворчав:
— Гедулд, всегда гедулд! А зачем гедулд?
Новый свисток вывел пассажиров из оцепенения. Послышались отрывистые команды. Клацали ружейные затворы. Пассажиры повскакивали на ноги. С металлическим скрежетом раскрылась дверь. В вагон ворвалась сибирская ночь. Поднималась вьюга.
Вошли трое — солдат с ружьем на плече, освещавший путь керосиновой лампой; лейтенант, который несколько часов назад командовал на перроне, и вслед за ними — долговязый тощий парень лет тридцати в чересчур просторном для него полушубке, схваченном ремнем с огромной медной пряжкой. Как только лампа высветила голубой околыш, стало ясно, что это сотрудник госбезопасности. Значит, он тут главный.
Солдат затворил дверь. Было видно, что он совсем продрог. На его шарфе подрагивали сосульки. Он его так и не опустил. Керосиновая лампа мерцала голубым огоньком. Сонные дети протирали глаза ладонями. Энкавэдэшник расстегнул полушубок. Лейтенант снял шапку, обнажив бритый череп. Глаза были налиты кровью, щеки кое-где чуть растрескались от мороза. Дыхнув перегаром, он потребовал предъявить документы. Патриарху не пришлось переводить, все и так поняли. Сразу потянулись за своими бесценными бумагами.
Это был скорее ритуал. Их документы уже сотню раз проверяли. Ну, еще разок проверят! Энкавэдэшник, собрав паспорта, начал выкрикивать фамилии строгим, но одновременно писклявым, будто юношески ломающимся голосом. Евреи не всегда узнавали свои фамилии, звучащие по-русски. Приходилось повторять. Повторял со снисходительной улыбкой. Было видно, что это для него привычно. Будто игра. Он пристально разглядывал каждого из поименованных евреев.
Патриарх протянул ему бумаги на идише.
— В Биробиджан, мы в Биробиджан. Направили. Официально, очень официально.
Лейтенант мотнул головой и что-то буркнул. Парень в полушубке от него отмахнулся. Он внимательно изучил документы старика, но не произнес ни слова. Наконец дошло дело и до Марининых бумаг — паспорта и письма Михоэлса руководству автономной области, удостоверявшего, что товарищ Гусеева командирована в Биробиджанский еврейский театр.
Солдат наконец избавился от своего шарфа. Он облокотился о стенку вагона. Его растрескавшиеся губы были покрыты темным налетом. Солдат был примерно тех же лет, что и энкавэдэшник. Последний наконец оторвал взгляд от Марининых документов. Затем оглядел Марину всю с ног до головы, будто пытаясь оценить ее фигуру под слоями одежек.
— Значит, ты актриса, товарищ Гусеева?
— Вы же прочитали письмо?
— И собираешься играть в биробиджанском театре?
— Ну да.
— Что, московские тебе не подходят?
Он улыбнулся чуть иронически. Марина улыбнулась в ответ.
— Они сейчас все закрыты, товарищ комиссар.
— Собираешься жить среди евреев?
Марину поразил его презрительный тон. Она оглядела своих спутников, столпившихся вокруг них, детей, взрослых. Все напряженно прислушивались, затаив дыхание, ждали ответа. Женщины не спускали глаз с лейтенанта и энкавэдэшника. Одна девчушка, распахнув Маринину шубу, обхватила ручонками ее ноги.
— Я такая же еврейка, как все тут, — ответила Марина.
Она почувствовала, что краснеет.
— И говоришь на их языке? — встрял лейтенант, указав подбородком на Марининых спутников.
— Не очень. Кое-как…
Не дослушав, лейтенант обратился к «полушубку»:
— Какой все-таки бардак! Посылают сюда, посылают, даже не предупредив… Подумать только: тащились тысячи километров, и никто их не остановил! Ну и чертова у нас работенка! Там подтираются, что ли, моими рапортами?
