Да и кто знает, не придержал ли до поры Кон вместе с конторой Сейпола и другие козыри? Еще бог знает что отыщется в ее книжках и рукописях, изъятых при обыске. К примеру, фотопленки, шифровки…
Сэм тысячу раз прав: ей крышка!
Мои плечи вспотели, их свела судорога. Члены КРАД закурили. Кон счел свою миссию выполненной:
— У меня пока все, господин председатель.
Казалось, Вуд колеблется, не зная, к какой теме перейти. Он вопросительно взглянул на Никсона. Тот покачал головой. Номер-то Кона был наверняка заранее отрепетирован. Инициативу перехватил Маккарти:
— Теперь, мисс Гусова, вернемся к агенту Эпрону. Что он вам сообщил о своем задании?
Она взглянула на него, будто не поняла вопроса. Маринино лицо по-прежнему выражало страх. Синь ее глаз на мгновение помутнела. Это был странный эффект: словно бы вдруг набежала тучка, чтобы затем их небесная синева казалась еще глубже, еще пронзительней. Правой рукой она поглаживала вырез кофточки, будто нашаривая потерянные бусы или же чьи-то пальцы, ее прежде ласкавшие.
Облизав губы, Марина попыталась улыбнуться. Она слегка покачала головой. К ней вернулся прежний голос, но в микрофоне звучавший ниже и словно из отдаления.
— Ничего, — выдохнула Марина. — Совсем ничего. Он просто любил меня.
Биробиджан
Февраль — май 1943 года
Зима держала Биробиджан в своих тисках до конца апреля. Марина привыкла к холодам с рождения, но и представить не могла, как долго тянется зима в Сибири. Не то чтобы мороз здесь был сильнее и острее, чем в Москве, а тем более в Архангельске или на Колыме, но он давил на все вокруг, будто отрезав эту часть мира от остальной планеты. Тайга была безгранична, глазу не за что было зацепиться. Снег будто сглаживал все формы, скрывая обширные заросли на склонах. Заснеженные холмы и лощины напоминали застывшую морскую рябь, лишенную своего монотонного движения. Они сменяли друг друга до горизонта, словно чей-то бескрайний рисунок. Бесконечные заболоченные равнины выглядели белой пустотой, непроницаемой для живого существа. Речные извилины скрывались под таким мощным ледяным панцирем, что военные колонны, двигавшиеся к границе с Маньчжурией, так и скользили по ним, предпочитая не блуждать в поисках укрытых снегом дорог. Жизнь сохранилась только в Биробиджане да в нескольких деревушках, рассеянных вокруг этого центра. Вблизи редких изб и сараев из-под снега виднелись черные точки изгородей, обозначая границы невидимых палисадников. Кое-где можно было заметить следы зайца или рыси, прошмыгнувшей мимо в поисках хоть какой-нибудь чудом попавшейся пищи, или тянулись санные и лыжные следы. Даже воздух и небо казались бездной, поглощавшей все звуки жизни. Собачий лай, свистящий шорох лыж и скрип саней, цоканье лошадиных копыт, рев мотора редких грузовиков и уазиков, еще способных передвигаться, — все гасло в этой глубине, словно звуковой мираж. Казалось, что звуковая волна тоже каменеет от холода и превращается в иней. Кристально чистый, слепящий свет дня сменялся абсолютной темнотой ночи, поглощавшей свет самых мощных фонарей. День за днем небеса оставались безоблачными, лишь изредка на синем фоне появлялись штрихи высоких облаков. Ночью на чистом ледяном небе блестели стальные звезды. Тоненькие струйки дыма из печных труб поднимались прямо вверх, будто нити, прикрепленные к абсолютной голубизне. А потом вдруг поднимался ветер, и воздух наполнялся режущей ледяной пудрой, колющей лицо и секущей дерево избяных стен. Иногда ветер из Китая неожиданно приносил потепление. Какая-то тяжесть делала жесты ленивыми и приглушала звуки. Из-за потепления, хоть и недолгого, становилось темнее: над Амуром надувались огромные подушки пепельных туч, набитых снегом. Снег все шел и шел. Три, пять, десять дней подряд, и мир еще больше скрывался от глаз. Исчезали зубцы изгородей. Приходилось браться за лопаты и расчищать тропинки, чтобы вырваться из снежного плена.
Марина день за днем приучала себя к этой жизни, у нее формировались новые привычки и жесты. Надя вместе с соседками по дому объяснили ей, что носить дома, а что на улице. Надо было и вообще сообразить, когда следует выходить из дома, а когда лучше на холод не соваться. Не следовало слишком прикрывать рот шерстяным шарфом: от дыхания шерсть намокала и замерзала, так что от губ не оторвешь. Под валенки надевали обмотки, нагретые у печи. Находили чистый снег для кипячения воды. Платок не снимали даже в доме: от холода, как уверяли соседки, больше всего страдает голова.
Марина привыкла к стойким запахам непроветриваемого жилья, к сладковатому и теплому духу из погреба, где в сухом песке с осени хранились морковь, свекла и репа, а на балках под низким потолком — капустные кочаны. В холодном углу за кухней, где от бочек с квашеной капустой и огурцами исходил резкий запах рассола, сушилась пойманная в Бире рыба, свисали ломти вяленого мяса, а иногда еще и тушки попавших в капкан зайцев. Соседки по дому встретили ее с веселым любопытством. У них были имена, для Марины непривычные: Бэлка, то есть Бэлла Певзнер, Липа Гайстер, Буся Пинсон, Инна Литвакова и Гита Иберман. Бабушка Липа была самой старшей и утверждала, что не знает точной даты своего рождения. Гита была только на два года старше Нади. У нее была мужская фигура, широкое лицо, на котором часто появлялась счастливая улыбка женщины в томительном ожидании настоящей любви. Остальные женщины казались волевыми и суровыми, обладали крепким телосложением; испытания и тяготы стерли возраст с их морщинистых лиц. Они давно привыкли жить сообща, их индивидуальность проявлялась лишь в мелких странностях, они все приспособились к перепадам чужого настроения, выработали общие привычки и ритуалы; даже сердились сообща. Они испытывали добрые чувства друг к другу, что делало их своеобразной семьей. Они и радовались, и плакали с избытком. Баба Липа следила за Надей и Гитой как за собственными дочерьми. У каждой была своя длинная история, приведшая их сюда. Пережитые тяжкие времена сделали их одинокими, лишили мужей, братьев, детей.
Надя рассказала Марине, что Инна изводит себя, потому что нет писем от мужа. Ей было всего тридцать пять, а выглядела она лет на десять старше. Ее муж Изик был на пять лет моложе. Как и все молодые мужчины в Биробиджане, он ушел на фронт в самом начале войны. В первые месяцы он писал Инне чуть ли не каждую неделю. Воевал в предгорьях Кавказа — защищал каспийский нефтяной район. А с прошлой осени Инна перестала получать письма, от чего была в отчаянии и тревоге, просто теряла голову. Она каждую неделю ходила в военкомат и просила перевести Изика в часть, стоявшую под Биробиджаном, на границе с Маньчжурией. Никто, разумеется, ничего не предпринимал. В военкомате ей даже пригрозили арестом, то же сделала и Зощенко. Но беспокойство было сильнее ее, и снова, не дождавшись письма, Инна шла к военкому.
Буся уже знала то, чего так боялась узнать подруга. В самом начале осады Сталинграда за один месяц были убиты ее муж и двое сыновей. Буся тоже решила умереть. Она работала в пекарне на Октябрьской улице. Ей едва успели помешать броситься в горящую печь: она даже опалила волосы. Соседки потом дежурили около нее днем и ночью. Буся дралась, обзывала их и даже попыталась поджечь дом, чтобы сбежать… Потом волосы отросли, еще более кудрявые, чем прежде, но белые как снег. Однажды она снова встала к печи, и жизнь продолжилась. История Бэллы напоминала миллионы историй других советских граждан. Сразу после создания Еврейской автономной области она покинула украинский Бердичев вместе с мужем Моисеем Певзнером, который там учительствовал. По приезде он участвовал в организации еврейской школы. Потом он довольно быстро стал ответственным работником исполкома области, был избран в областной совет. А потом начались чистки 36-го — 38-го годов, и Биробиджан пострадал не меньше других городов, а может, больше. Моисея арестовали вместе со всеми работниками исполкома. Он был осужден — стал врагом народа. Многие тогда были расстреляны, а сам Моисей затерялся где-то среди живых скелетов ГУЛАГа. С риском для себя Бэлла пыталась узнать, в каком лагере он находится. Не получилось: никто не знал. Так прошло шесть лет. Она не поверила, что мужа нет в живых, и осталась в Биробиджане: если Моисей вернется, он найдет ее здесь. Однако, опасаясь за детей, она отправила их к родственникам в Бердичев. Это было трагическое решение. Фашисты заняли Украину — что могло статься с евреями в Бердичеве?
