— Когда-то в труппе была одна молодая актриса. Будь осторожна, наш худрук отвык от красивых женщин.
Смех Левина скрыл его замешательство. Он попытался быть серьезным, но Вера ему не позволила:
— Только без речей, Матвей. Мы слишком устали, и все, что надо знать новенькой, заключается в десяти фразах. С Анной и Гитой мы играем двадцать пять лет. Мы вместе решили приехать сюда, в театр Биробиджана. Это было десять лет назад. Разные были времена, и хорошие, и плохие. Одно время мы жили в общежитии. Там стоял вечный гвалт, столько было здесь актеров и актрис, и они постоянно трещали как попугаи. А этот старикан, он, конечно, рядом с тобой проигрывает, но лет сорок назад послушать истории на идише в его исполнении приходили по две тысячи человек где-нибудь в Варшаве или Бердичеве. Ярослав у нас скромный, но я тебе говорю: он работал с Грановским и Михоэлсом в первом еврейском театре в Москве. Если ты и правда хочешь понять, что такое еврейский театр, никто тебя этому не обучит лучше Ярослава. Вот так-то.
Она широко улыбнулась Марине и фыркнула, подмигнув сестре.
— Видишь, Матвей: десять фраз.
Ярослав сказал Марине:
— Ты можешь констатировать, что мы прекрасно пропагандируем себя сами. Вера рассказывает о том времени, когда…
Анна ее перебила:
— Ярослав, твой чай пить невозможно… А ты продумал, чем отметить это событие, товарищ худрук?
— Я полагал, ты хочешь отдохнуть, Анна. Вечером мы можем…
Дверь общежития резко распахнулась.
— Матвей!
На пороге возникла Маша Зощенко; снег забился внутрь валенок и лежал на раскиданных по раскрасневшимся щекам прядях волос. Растолкав присутствующих, она кинулась Левину на шею.
— Матвей, все закончилось! Победа! Под Сталинградом фашисты разбиты!
Зощенко рыдала, вцепившись в Левина, и продолжала целовать его. Марина отошла в сторону, а старый Ярослав, в конце концов, оттащил коммунистку от Матвея. Смех Гиты звенел среди всеобщих возгласов. Левин отстранил Зощенко, пытаясь ее успокоить:
— Маша, да ладно уже, Маша!
Наконец Вере удалось унять ее, а Левин уже искал взглядом Марину. Всхлипывая от радости, Зощенко отвечала на вопросы Анны и Ярослава.
Собственно, новость пришла еще ранним утром, но в нее боялись поверить. Мальчишка-почтальон прибежал к Клитениту сказать, что он поймал сообщение по радиоприемнику. Потом они несколько часов дозванивались в Хабаровск в ожидании подтверждения. Наконец обком подтвердил. Секретарь Приобина позвонила лично ей, Зощенко. Даже поговорить не смогли как следует: обе рыдали от радости. Значит, правда, свершилось! Фрицы под Сталинградом действительно разбиты. Красная Армия загнала их в ловушку. Взяли в плен Паулюса и еще 90 000 немецких солдат. Уже дня три-четыре назад. В восточносибирской глубинке все узнавали с опозданием.
Новость распространилась за считаные секунды. Русские сбежались к зданию обкома, а евреи потянулись к театру. Левин велел открыть двери, наспех украсили сцену. Из подсобки вытащили флаги из красного бархата с серпом и молотом, обычно используемые во время торжественных мероприятий. На одном из полотнищ, подаренных Биробиджану евреями Харькова, на идише была вышита цитата из речи вождя народов: «Главная цель пролетарского интернационализма — единство и братство пролетариев всех народов».
Прямо на сцене с помощью канатов укрепили огромный портрет Сталина с сединой на висках, но сохранившего «царскую» моложавость во взгляде. На щеках вождя играл младенческий румянец.
Очень скоро зал переполнился: женщины, старики и дети окликали друг друга, целовались и обнимались прямо в вестибюле; все это напоминало бесконечный балет. Конечно, были здесь и Маринины соседки, тоже в слезах. Баба Липа поддерживала Бусю, которая навзрыд оплакивала своих сыновей и мужа, не дождавшихся этой победы. Инна спрашивала всех, с кем обнималась, можно ли еще рассчитывать, что ее Изик жив. Марина, оробевшая, будто оглохшая от криков, от этого взрыва эмоций, не решалась к ним приблизиться. Она ушла за кулисы. Неожиданно на нее нахлынули воспоминания о Люсе — Алексее Каплере. Как и многие окружавшие ее женщины не ведали о судьбе своих близких, так и она не знала, жив он или нет.
В противоположном конце сцены появился как всегда деловитый Левин. Он распорядился установить трибуну. Марина решила подойти к нему и предложить свою помощь. Она отодвинула полы тяжелого занавеса и вдруг увидела его, мистера доктора Эпрона, как говорила Надя. Он возвышался над толпой, нежно обнимая женщин и смеясь вместе с ними. В ярком свете его волосы казались рыжеватыми.
Несколько секунд Марина не могла оторвать от него взгляд. Она ждала, что он почует ее присутствие и поднимет на нее глаза. Она почти неосознанно надеялась, мечтала, что вот сейчас он снова вспрыгнет на сцену, прижмет ее к себе, обнимет, как уже давно никто не обнимал. Откровенное и абсурдное желание, непреодолимое, ошеломительное. По счастью, рядом оказались Надя и Гита, нагруженные пакетами.
— Мариночка, пошли, поможешь!
Они где-то добыли разноцветные гирлянды и хотели развесить их над входом, будто к балу готовились.
А в следующий миг на сцену взобрались три или четыре женщины и два длинноволосых седых старика: оркестр состоял из скрипок, кларнетов и бандонеонов. Он разместился под сталинским портретом, а Левин и Зощенко с членами комитета облепили со всех сторон трибуну. Целый час слышалось «ура», люди скандировали имя Сталина и со слезами на глазах аплодировали ораторам; взмывали сжатые кулаки. Ораторы все, как один, повторяли заклятие: «Разгром врага под Сталинградом — первый шаг к полной победе над фашистами. Этот день — начало славного победного пути народов. Отныне мир с надеждой устремляет свой взор на Советский Союз. Завтра Красная Армия будет в Берлине. Жизнь и кровь сынов Биробиджана, отданные делу великой освободительной войны, вечно будут предметом гордости их матерей, жен и сестер. Огромные жертвы ради сокрушения врага, истребляющего еврейский народ по всей Европе, лягут в основу формирования великой нации гениев и мучеников, и евреи всего мира обретут здесь защиту и справедливость, как пролетарии всех стран обрели защиту и справедливость в СССР». Левин читал строки из писем солдат женам и матерям. В них чувствовалась спокойная уверенность в том, что жертвы не напрасны. Старый Ярослав голосом, слабеющим от усталости и волнения, декламировал отрывки из статей Василия Гроссмана, описывающих великий героизм бойцов, оказавшихся в сталинградском аду. Сначала от аплодисментов дрожали стены. Потом из-за однообразия речей радость и волнение стали спадать. Люди смолкали и аплодировали реже. Многие закрывали глаза и опускали головы, словно под грузом невидимого присутствия в зале сотен тысяч погибших в огне волжской битвы. Когда оратор собирался начать очередное выступление, одна из женщин в оркестре внезапно поднялась и запела на идише известную, тысячи раз перепетую песню: «Я другой такой страны…»
В зале ей отозвались два, потом десять, потом сто голосов. Заиграли бандонеоны, скрипки и кларнеты. Весь театр наполнился мощным, волнующим пением, в котором выплескивалось все невысказанное. Недолго поколебавшись, запели и члены комитета. Маша Зощенко схватила Левина за руку. Левин взял за руку Клитенита, а тот — своего соседа. Как по условленному знаку, уже все, взявшись за руки, исполняли в полный голос песню надежды, объединяющей первопроходцев Биробиджана.
