Несмотря на полную темноту, в которой она не могла видеть лицо подруги, Марина знала, что та ей скажет.
— Ты тоже хочешь попросить меня не встречаться с американцем?
— Помолчи и послушай. Я знаю, что ты не девочка. И мы не дети. Мы повидали переселенок вроде тебя, но уже два-три года как такие здесь не появляются. Если ты здесь, наверняка с тобой что-то приключилось такое, что тебе больше некуда деваться.
Тон разговора был жесткий, но Бэлла мягко взяла своими пальцами Маринину руку и прижала к себе.
— Об этом не беспокойся. Здесь у всех свои секреты. И «проступки», как они говорят.
— Я знаю, что произошло с твоим мужем.
Произнеся эти слова, Марина тотчас же об этом пожалела. Бэлла что-то пробурчала, но Маринину руку не выпустила.
— Тогда ты знаешь, что может случиться. Надо быть осторожней. Здесь, в Биробиджане, — как везде. Не стоит думать, что ты в безопасности. С Матвеем и Зощенко держи ухо востро. Матвей хочет тебя. Хочет с той минуты, как тебя увидел. А Зощенко вполне способна тебе от ревности глаза выцарапать.
Марина отклонилась и оперлась спиной на подушку. Она забрала свои пальцы из ладони подруги.
— Ну и ладно, значит, я могу спокойно танцевать с мистером доктором Эпроном.
Бэлла проговорила тихо, но твердо:
— Левин тебя ни с кем делить не станет.
— И что же мне теперь делать?
— Главное — не подходить к американцу… Матвей, в конце концов, Зощенко приструнит. Только не ссорься с ним.
Марина молчала, а Бэлла продолжила:
— Ты не задумывалась, почему Матвей еще здесь, хотя все мужики уже месят грязь в окопах?
— Задумывалась.
— Протекция… Товарищ худрук метит в партийное начальство и тогда уж развернется.
— А что они все имеют против доктора? Он лечит, больница работает благодаря ему… Его помощь здесь нужна. В чем его можно упрекнуть?
— Не будь наивной. Пару лет назад, если им кто-то не нравился, его объявляли троцкистом, предателем дела революции, врагом народа. Так они поступили с Мойшей… А теперь мода на шпионов. И что бы тут делать американцу, кроме как шпионить?
Марина по-прежнему молчала: Бэлла была права.
После паузы Бэлла вновь взяла Марину за руку и тихо продолжила:
— Будь осторожна. Баба Липа беспокоится о тебе. И я тоже. Мы тебя любим.
Бэлла поднялась. Лицо Марины скривилось: она пыталась сдержать подступившие слезы.
— Бэлла, а ты, правда, думаешь, что он может быть шпионом?
— Почему бы нет? Все возможно.
Подруга хмыкнула и еще понизила голос:
— Партийные говорят, что шпион похож на паразита с крысиной мордой. Может, ошибаются?
Марина улыбнулась, слыша мягкие шаги в направлении двери.
— Бэлла!
— Ну что?
— А если уже слишком поздно? Если я все равно хочу быть с ним?
Было так тихо, что Марина решила, что Бэлла уже вышла из комнаты. А потом подруга произнесла на одном дыхании:
— Да хранит тебя Господь! Если Он есть.
Вопреки ожиданиям, Левин даже намеком не помянул американца ни на другой день, ни позднее. Он был занят на партийных совещаниях и в театре показывался редко. Марина узнала от Нади, что Эпрон поехал в колхоз, где у кого-то была серьезная травма. Хотя этот большой колхоз находился всего в тридцати километрах к юго-востоку от Биробиджана, по снегу добираться туда приходилось целый день. Прибыв на место, доктор сообщил по телефону из местной воинской части, что отсутствовать в городе будет не меньше недели. Марина начала работать с Анной и Верой. Актрисы помогли ей выучить несколько знаменитых ролей из постановок по сочинениям Переца, Шолом-Алейхема и других еврейских классиков. Долгие дни, наполненные работой, завершались уроками идиша с бабушкой Липой. Марина падала от усталости, но это приносило ей удовлетворение. Днем она не думала об Эпроне. Его лицо, долговязая фигура, и как он обхватил ее за талию во время танца — все это приходило к ней лишь по ночам. Она сдерживала себя и не спрашивала у Нади, вернулся ли он из колхоза. Когда Левин заходил в театр, он заставал актрис за работой, а Вера каждый раз рычала на него, чтобы им не мешал. И вот дней через десять после празднования победы под Сталинградом, когда Марина без устали повторяла отрывки «Блуждающих звезд» Шолом-Алейхема, стараясь улучшить произношение, старый Ярослав присел рядом с чашкой чая в руке:
— Ай-ай. Боюсь, девочка, что ты из кожи вон лезешь безо всякой нужды.
— Почему?
— У меня плохое настроение. И плохое предчувствие. Нам скоро запретят играть на идише, считаные дни остались.
— Вы уверены?
— Пока не совсем. Но мир слухами полнится. И это еще не самый страшный слух.
Ярослав вынул из кармана халата трубку, которую всегда захватывал в театр. Он набил ее, украдкой глядя на Марину. Она тоже с удивлением наблюдала за ним. Он совсем не казался тем импозантным и слегка ироничным актером с отточенной дикцией и почти светскими манерами, которого она впервые увидела чуть раньше. Он словно поддался собственной старости, но стал от этого мягче. Теперь он был похож на всех старых евреев — растрепанных, бородатых, слегка сутулых, которых она видела здесь и там в биробиджанских магазинчиках. Жизнь будто концентрировалась во взгляде их много повидавших глаз. Или этот образ старика он разыгрывал специально для нее? В ответ она улыбнулась.
— Ты быстро запоминаешь, что неплохо. Что выучено — не потеряно. Жаль, что ты только теперь приехала, Марина!
Он помял сигарету и, прикрыв глаза, сделал несколько затяжек.
— Ты бы видела, что здесь творилось десять — пятнадцать лет назад! Сумасшествие! Ехали отовсюду. Украина, Белоруссия, Крым, Урал, Аргентина, Канада! И все мечтали об одном: построить новую родину для евреев. Мошкара и мороз никого не пугали… Ужас был! И комары страшнее холода. Но люди не отчаивались. Нас не пугали даже японские обстрелы с территории Маньчжурии. Мерзавцы прятались на островах посреди Амура и стреляли в рыбаков. Это чистая правда. Приходилось патрулировать. Помню, песня еще была: «У высоких берегов Амура…». А часовые — это мы. И кое-кто из нас был на такое способен! Я знавал евреев, которые жили охотой на тигра и медведя. А другие землю под пашню расчищали прямо в тайге. Так возник колхоз «Вальдгейм»… Это значит «дом в лесу». Непросто было, но «Вальдгейм» выстоял. Весной сама увидишь, как там красиво! Ну, до полумиллиона евреев, как планировал наш великий Иосиф Виссарионович Сталин, мы все же не добрались. Было тысяч тридцать, может, чуть больше. Но тридцать тысяч евреев на своей земле! И никто им не мог запретить дышать и обрабатывать эту землю. И никто им не угрожал. Тридцать тысяч мужчин, женщин и детей, которых больше не считали людьми второго сорта, не называли перекати-полем. Это немало.
