Ярослав поморщился, глядя, как Левин взбирается по ступенькам на сцену.
— И какую плохую новость ты нам принес? — спросила Вера.
— Зачем так мрачно, Вера. Дела идут, и мы вместе с ними.
— Вот это как раз и не нравится моему Тевье, — проворчал Ярослав. — Давай, Матвей, довершай свой удар. Нам запретили играть пьесу?
— Ошибаешься, Ярослав. Пьесу не запретили.
— …но мы не будем играть на идише.
Анна договорила фразу за Левина. Он кивнул и беспомощно развел руками:
— Я ничего не смог сделать.
— Я это предчувствовала, — тихо проговорила Анна. — Уверена была, что на идише играть не позволят. Я ведь тебя предупреждала, Марина.
— Это хабаровские решили? — прорычал Ярослав.
— После нашего зимнего успеха у них же! Какой стыд! — подлила масла в огонь Гита.
— Нет, не они, — сухо прервал ее Левин. — Товарищ Приобина только передала мне директиву из Москвы.
Левин вытащил из внутреннего кармана листок, развернул и показал печать отдела культуры ЦК.
— Унгехерт, неслыханно! Разве великий Сталин забыл о своем намерении сделать Биробиджан землей, где говорят на идише — на языке евреев Европы? Боже упаси! Что написано на фронтоне нашего театра? Государственный еврейский театр. И написано это на идише! По чьему решению? По решению Политбюро. Каганович ведь нам это объявил лично.
— Хватит, Ярослав. Ты думаешь, тебе все позволено? Будем играть по-русски без всяких обсуждений.
— Ну, тогда объясни мне, в чем смысл этой новой русской пьесы, товарищ Левин, — заявила вдруг всегда тихая Гита Коплева, демонстративно уходя со сцены.
Поколебавшись минуту, остальные последовали за ней. Но Марину Левин задержал:
— Подожди секунду, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить.
Марина смотрела на уходящих. Левин вздохнул.
— Я не меньше огорчен, чем они. Я знаю, что они сейчас чувствуют. Но все пожилые люди упрямы, они не хотят понять, что есть моменты, когда…
Он не договорил и просто пожал плечами.
— Но я их знаю. Сначала будут дуться, а потом сыграют на русском… Я больше огорчен из-за тебя. Ты столько работала, чтобы освоить роль на идише. Правда, очень жаль…
— Я все равно что-то приобрела для себя, а вот для жителей Биробиджана это будет шоком. Они так ждут спектакль.
— Знаю. И что я могу сделать?
За кулисами раздался шум, и появились две женщины, работавшие одновременно механиками и осветителями сцены:
— Все, товарищ директор? Можно выключать освещение?
Левин кивнул им и сделал знак Марине следовать за ним.
— Пошли ко мне в кабинет.
Он молча шел по коридору впереди. Она пыталась угадать его настроение. Что Левин хочет от нее? Зачем уединяется с ней? А не пронюхал ли он про Эпрона? Она уже достаточно хорошо знала этого любителя играть в кошки-мышки, и ее сковал страх.
Войдя в кабинет, Левин сразу же засуетился у самовара, предложил ей чаю, усадил в одно из кресел, но сам остался стоять, крутя в ладонях горячий стакан.
— Марина, в Хабаровске я узнал еще и кое-что другое. После майских праздников я должен ехать в Москву. Центральный комитет переводит меня на новую должность. Разумеется, это будет повышение. Я еще не знаю, о чем идет речь… Может быть, направят в областной отдел культуры.
— Поздравляю, Матвей. Рада за тебя! Ты ведь, я думаю, этого давно хотел.
Левин довольно кивнул. Потом он снова стал торжественным, даже немного скованным. Наконец он придвинул стул поближе и решился сесть.
— Марина, тут еще… Я об этом думаю давно, и сегодня, после этого решения, я думаю, настало время, чтобы… откровенно говоря… Это может тебя удивить, но тут нет ничего особенного.
— Матвей…
Марина подняла брови в немом вопросе, но при этом явно испытала облегчение.
— Я много дней смотрю, как ты работаешь. Получив письмо от Михоэлса, я знал, что ты будешь на уровне, но я открыл для себя другое. Эта постановка «Тевье», диалоги, роль, которую я переписал для тебя… ты придала ей такое звучание, о котором я сам не подозревал. Это замечательно!
— Матвей, я… нет, я люблю комплименты, но ты преувеличиваешь. Я только еще осваиваю неведомые мне традиции, пропитываюсь ими, благодаря Ярославу, Анне, остальным…
— Марина, послушай. Ты большая актриса. Вдвоем мы можем создать что-то принципиально новое. Да, именно, перевернуть традиции еврейского театра. Другие об этом и не мечтают. Даже Михоэлс. Придать ему современное звучание. В духе будущего, в духе социализма. Реализм — это сердцевина еврейского театра, но это ностальгический реализм. А мы вместе создадим театр завтрашнего дня. Не здесь, разумеется, а в Москве! Мне нужна такая актриса, как ты. И я тебе нужен, чтобы твои тексты были на уровне…
Речь Матвея застала Марину врасплох, и она утратила дар речи. Она еще не до конца понимала, к чему он клонит, и все еще думала об Эпроне, все еще хотела удостовериться: «Матвей ничего не знает. Точно ли, не знает?»
Левин забрал у нее стакан, поставил его на пол, а потом взял ее руки в свои, поднес их к своим губам и начал целовать ее пальцы.
— Матвей…
— Марина, мы все говорим о работе, о театре, а хочется о другом. Что-то есть еще, более глубокое. Оно внутри меня, как невидимая часть айсберга. Этот айсберг обжигает меня. Это моя любовь к тебе, Марина. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Выходи за меня.
Левин, словно сценический любовник, встал на одно колено. Он поднял к ней свое красивое лицо, убрав со лба упавшие волосы.
— Я прошу твоей руки, Марина Андреевна Гусеева.
— Матвей… я… Прости, я не знаю, что ответить.
— Пока не отвечай. Не сейчас. Я все понимаю. Моя просьба кажется тебе безумием. Ты еще не поняла, какой я. Может, не осмеливалась думать обо мне. Но, повторяю, с того момента, как нога твоя ступила на землю Биробиджана, я смотрю только на тебя. Я сразу все понял. Это написано в моем сердце.
Он шептал, приложив к губам Маринины пальцы, потом поднял на нее глаза и с силой привстал, чтобы коснуться губами ее губ. Она отпрянула и отвернулась, почувствовав на губах его дыхание.
— Нет, Матвей…
Матвей сильнее сжал ее пальцы в своих ладонях, стараясь одновременно коснуться губами ее шеи. Марина вжалась в кресло, а потом жестко оттолкнула его, ударив коленом в бедро. Он встал, на его скулах был заметен румянец, волосы растрепались.
— Прости меня…
Он отошел к столу, приглаживая волосы. Не глядя ей в глаза, он пробормотал:
— Прости… Просто я так давно мечтаю о тебе!
Марина тоже поднялась. Левин, полусидя на столе, прикрыл на секунду глаза, потом снова открыл их. Румянец на скулах исчез, а выражение лица стало сухим и холодным.
