— Отследите мою логику до конца, Ал. Если ваша русская — опытная шпионка, то это нападение на Никсона — сообщение тем, кто следит за ее судьбой из посольства. Нечто вроде условного знака, что она попалась и сопротивляться ФБР долго не сможет.
— Почему именно теперь?
— У меня еще нет деталей касательно материалов на Гусееву, которые Кон смог добыть во время обыска в Нью-Йорке. Может, отпечатки что-то дадут, или микропленка, или шифр какой-нибудь… Советская разведка в этом плане способна на многое. Если Гусеева предполагает, что ФБР в конце концов может найти доказательства такого рода, ей лучше позвать на помощь, пока не поздно.
— И что, СССР ее вытащит?
— Возможно. Если она важный агент, они могут попытаться. Юрист советского посольства явится к Сейполу и потребует присутствия на следствии. По крайней мере, он попросит о встрече с ней. Как и я. Это тоже будет забавно… Здесь, в Вашингтоне, половина персонала посольств — матерые разведчики. Они знают, как действовать в подобных случаях. Любопытно будет посмотреть, как Сейпол и Кон будут выкручиваться.
Пока Т. К. говорил, я вспомнил свой утренний визит в тюрьму и то, как Марина выразилась о типах из нью-йоркского консульства: «Они все могут. В том числе добыть такое разрешение».
Т. К. продолжил:
— Если так обернется, то, друг мой, выйдет, что Комиссия попала в десятку. Маккарти и Никсон к концу недели станут героями.
Я покачал головой:
— Нет, непохоже. Утром в комнате для свиданий, там, в тюрьме, Марину напугало до обморока, что я могу быть из советского посольства!
— Не будьте дураком, Ал.
— Я вижу, когда человеку действительно страшно, я умею это видеть и слышать…
— Да ладно. Правда, ложь… Вы же сами все время повторяете, что эта женщина — замечательная актриса. А правда и ложь в устах актрис…
— Т. К…
— Усвойте наконец: возможно все… и все противоположное. О’кей?
— Увы, нет. Может быть, я — наивный простак, но верю в неподдельность некоторых чувств: человеческой боли, верности. А вот циничного равнодушия терпеть не могу.
— Вздор, Ал. Вы же журналист.
— Я журналист, но не циник. Цинизм я оставляю адвокатам.
Т. К. шутки не оценил. Его добродушие мгновенно сменилось холодностью. Я даже подумал, что сейчас он выставит меня вон. Я сам был на грани срыва, но, чтобы дать ему время немного остыть, налил себе еще стакан бурбона.
— Простите меня. Давайте забудем. Буду циником, — согласился я. — Вы, наверно, правы. Эта женщина может вить из меня веревки, черт возьми. Истина в том, что я сентиментальный и тщеславный еврей, которому трудно признать, что его обвели вокруг пальца.
Т. К. покачал головой, будто отметая мое замечание.
— Не в этом дело… Я тут обедал со своим хорошим приятелем из Пентагона. Он мне поведал пару интересных вещей, касающихся работы агентов Управления стратегических служб во время войны. Они никогда не действуют в одиночку, и на территории СССР тоже. Внедренные агенты, то есть те, кто «растворяется» среди местного населения на многие годы, нуждаются в связных, то есть других агентах, которые служат им «почтовыми ящиками», получают их информацию и ее передают в Лэнгли, в штаб Управления. Связные позволяют снизить риск. Если внедренный агент в опасности, он может попросить у связника помощи. Для этого существуют чрезвычайные мероприятия. Все это значит, что Эпрон был не один: у него был связной. Может быть, вне Биробиджана, но неподалеку. Судя по карте, подходят только два города: Хабаровск и Владивосток. Все это предполагает также, что…
Т. К. снова говорил с удовольствием.
— …этот малый — связной — наверняка узнал, когда и как исчез Эпрон. И первое, что он должен был сделать, — известить Управление. Может быть, его миссия на этом и закончилась, потому что больше передавать было нечего. Но в Лэнгли, без сомнения, были в курсе…
— Досье ирландца! То досье, которое О’Нил, этот тип из ЦРУ, передал Вуду. Там все есть!
Т. К. кивнул.
— Очень вероятно. Может быть, не вся история, но там, по крайней мере, должны быть указания на существование связного, на то, когда и как погорел Эпрон. И как в Лэнгли узнали о его гибели…
— А поскольку это не вяжется с версией Комиссии, согласно которой Эпрона убила Марина, то Никсон, Маккарти, Кон и вся эта банда скрыли существование второго агента…
— Или ЦРУ просто попросило их не разглашать досье.
— Зачем?
— Ал, в СССР сегодня работает бог знает сколько наших. ЦРУ не станет трубить повсюду о своих методах работы. Может быть, связной Эпрона все еще действует там.
— Нам нужно достать это досье.
— Быстрый вы, однако. Вы что, хотите его у них попросить?
— Ваш друг из Пентагона…
— Поговорить — одно, достать документ с грифом «секретно» — другое.
Ирония Т. К. остудила мое возбуждение. Всегда одна и та же песня. Мы делали шаг вперед, констатировали, что следует сделать еще пять шагов в сторону, чтобы оттуда разглядеть далекий свет в конце тоннеля.
— Для начала я встречусь с вашей актрисой.
— Вы думаете, она вам бросится на шею? Ее еще надо будет убедить, что вам можно доверять.
— Я скажу, что пришел от вас.
Я даже не пытался улыбнуться.
— Есть другой риск.
— Да?
— Советы могут к Марине кого-то подослать. Не для того, чтобы вызволить ее из тюрьмы, а чтобы ее устранить.
Т. К. посмотрел на меня, помедлил, но потом согласился:
— И такое возможно.
— Им не впервой.
— Да, не впервой.
— Лучше бы вы проявили настойчивость, чтобы увидеться с ней, прежде чем… Ну, если они решатся.
Т. К. приказал Улиссу отвезти меня на его личном «Крайслере Таун-Кантри» 1947 года. «Крайслере Т. К.», проще говоря. Так шутил хозяин автомобиля. Уже темнело, когда я пересел в собственную машину. Агенты ФБР были на посту. Может, те же агенты: в темноте лиц было не разглядеть. Незавидная у них профессия, это точно. Я поехал в сторону корпункта. Фэбээровцы покорно последовали за мной. Записки секретаря о звонках лежали на моем рабочем столе на самом видном месте. Четыре штуки за вторую половину дня, что неудивительно. Ясно, что все подумают. Я погасил свет и вышел, не сделав ни одного звонка. Впереди был пустой вечер, и я не знал, чем его заполнить. Мне не хватало Ширли. Я будто видел ее перед собой: ее кожу с рыжеватым оттенком, едва прикрытую шелковым кимоно с павлинами, ее улыбку, от которой выдавались вперед скулы, что придавало ей вид женщины, готовой посмеяться над всем, даже над адом.
А потом, будто поверх этого воспоминания, из небытия выплыли океанской синевы глаза Марины Андреевны Гусеевой. Даже не прикасаясь к ее коже, можно было ощутить жар в ладонях. Чтобы прогнать эти миражи, я решил пропустить еще стаканчик. Оставил машину у конторы и потащился пешком по Флорида-авеню до бара. Из радиоприемника раздавались вопли комментатора соревнований по боксу. Я снова вышел на улицу. Поблизости был «Джефферсон Холл». Афиши сияли в вечерней полутьме: «Территория Колорадо», «Они живут по ночам». Это не для меня. Когда же я поймал себя на том, что долго стою у витрины и созерцаю манекены в купальниках, понял, что пора домой. Рыбы-прилипалы не отставали. Они так и ехали за мной через весь город. Я заметил, как они поставили машину на углу моего дома. Еще немного, и мне стало бы их жаль не меньше, чем себя самого.
