Тем не менее мне хотелось с кем-нибудь поделиться маленькой победой. Т. К. оценит мой разговор с сенатором. Я снял трубку и начал набирать номер, как вдруг вспомнил: я ведь только что спрашивал Вуда, прослушивает ли меня ФБР: «Поэтому вы действовали через Ширли?» Конечно, они меня слушали! Я положил трубку на рычаг. Господи! Пора мне было очнуться. У меня вдруг закружилась голова, словно моя нога почти соскользнула в пропасть. В ФБР едва не узнали, что сенатор Дж. С. Вуд собирается выкрасть для меня секретные документы!
Я снова принял душ, побрился, выпил еще кофе. Держа чашку в руках, я машинально бросил взгляд на улицу. Синий олдсмобиль ФБР уже нес свою вахту. Ну, теперь им придется терпеть долго: я устроился у пишущей машинки и начал приводить в порядок мои черновые записи. Теперь я знал, как завершить мою книгу.
Я как раз редактировал отрывок, в котором Марина рассказывает об обороне Москвы, когда меня заставил вздрогнуть звонок в дверь. Я посмотрел на часы: начало первого. В дверь позвонили снова. Потом еще. Там явно нервничали.
Я осторожно открыл, надеясь, что это посланец Вуда.
— Т. К.!
Тот втолкнул меня в квартиру.
— Дайте мне что-нибудь выпить!
На нем был белый полотняный костюм, лиловый галстук в синюю шашечку и бежевая соломенная шляпа. Полотно костюма было такое же мятое, как и его лицо.
Я не стал задавать вопросов. Да и виски у меня осталось немного. Т. К. залпом выпил свой стакан и только потом снял шляпу. Он отказался сесть и прошел к окну. Ему была видна машина ФБР, но это его не волновало. Я начал:
— Мне среди ночи позвонил Вуд, то есть Ширли…
И тут же я рассказал ему о встрече на парковке у мемориала «Титанику». Он слушал меня, покачивая головой и повторяя: «Так-так», «Я это подозревал», «Неплохо», как будто все это само собой разумелось.
Наконец я разозлился:
— И это все, что вы можете сказать? Этот чертов доклад вот-вот будет у нас, Марина будет спасена!
— Это прекрасно, Ал! Это очень хорошо!
Он повернулся ко мне, и его выпученные близорукие глаза уставились на меня, будто я взволнованный юнец, которого надо было успокоить какими-нибудь россказнями.
— Что вас так потрясло? Вы слушали радио? Вы знаете про Корею?
— Корея… Да, слышал по радио ночью. Тут особо удивляться нечему, не так ли?
Я должен был догадаться. Вполне возможно, что он об этом узнал даже раньше самого Вуда.
— Тогда что?
— Я только из тюрьмы.
— С Мариной что-то случилось?
— Нет. С ней все хорошо… насколько это возможно.
— Вы ее видели?
— В течение трех часов.
— Там были люди из советского посольства?
— Нет, я был один.
— И она три часа с вами разговаривала?
Я отметил, что говорю это с завистью. Он кивнул и подбородком показал на пустую бутылку.
— А больше выпить нечего?
— Есть магазинчик на углу Графтон-стрит. Могу сбегать за бутылкой и сэндвичами. Это пять минут.
— Хорошая мысль.
— Вы уверены, что с Мариной все нормально?
Он показал на дверь.
— Идите. Вернетесь — расскажу.
Когда я напяливал шляпу, он позволил себе гримасу, которая слегка напоминала улыбку.
— По пути передайте привет вашим друзьям в олдсмобиле.
Когда я вернулся, Т. К. все еще стоял у окна. Он наполнил стакан, но от сэндвичей отказался. Мне не пришлось подталкивать его: он сам рассказал все, что узнал. При этом он ходил взад и вперед по комнате, уставясь в пол, а голос его звучал как-то глухо. У меня от него даже голова кругом пошла.
Было непривычно слышать, как историю Марины рассказывает другой человек. От этого события казались отдаленными, детали размытыми. Учитывая содержание рассказа, так было даже лучше. Сначала Марина спросила Т. К., что он здесь делает.
— Я здесь, чтобы выслушать вас, мисс Гусеева. Я не судья, не сенатор, даже не журналист. Я адвокат. И я хочу вызволить вас из тюрьмы.
Она насмешливо улыбнулась:
— Мне наплевать на тюрьму. Это неважно.
— Мисс Гусеева, если вы не дадите мне возможности вытащить вас отсюда, то заключение приведет вас прямо на электрический стул.
Но и это не произвело на Марину впечатления.
— Вы что, умереть хотите? — возмутился Т. К.
Она бросила на него взгляд, который я раньше испытал на себе и от которого Т. К. потерял дар речи. Он даже подумал, что Марина сейчас позовет охранницу, чтобы вернуться в камеру. Но Марина засыпала его вопросами: почему он хочет ей помочь? Кто ему платит? Не работает ли он на советское посольство? Как он узнал о ней?
— Я сослался на вас, Ал. Она отреагировала так: «Ах, да! Человек с графином. Он тоже приходил. А потом фэбээровец целый час задавал мне вопрос, знаю ли я его. Я думаю, что он от тех, из консульства. От него мне одни неприятности».
На этом их беседа едва не закончилась. Но Т. К. — человек терпеливый. Он продолжал спокойно сидеть, опершись руками на стол, не возражая, чтобы дать Марине время выговориться. Наконец она пробормотала:
— Никто не хочет слышать о том, что произошло со мной на самом деле. А у меня нет желания об этом рассказывать.
Т. К. не шелохнулся. Тогда Марина решилась. Она начала с рассказа о том чудесном лете, когда она ездила по Биробиджану с Эпроном, разыгрывала сценки и пела в колхозах и на заставах, а Эпрон лечил евреев, которым удалось убежать из Европы от огня и крови и затеряться в таежном покое. Потом она поведала о тайной свадьбе в синагоге, спрятанной в болотах Биробиджана.
Т. К. на моих глазах превращался в другого человека, которого я не знал: взволнованного, веселого, почти нежного. Ему, как и мне чуть раньше, удалось увидеть Марину Андреевну Гусееву — чудесную рассказчицу, в словах которой оживало ее прошлое. Я даже засмеялся, когда Т. К. ударил каблуком об пол, изображая Эпрона, раздавившего на счастье стакан.
— У вас это хорошо получилось для гоя.
— Вы бы видели ее лицо, Ал, когда она все это рассказывала. Там, в тюремной комнате для свиданий, у меня было такое впечатление, что…
Он не находил слов. Бесполезно. Я и так все понял. Т. К. глотнул бурбона и вдруг резко заключил:
— Через четыре-пять дней после свадьбы их арестовали. Дурацкая ошибка Эпрона. Он был слишком доверчив и самоуверен.
— И слишком влюблен.
Т. К. кивнул. Он снял очки, потянулся за стаканом, но раздумал, снова надел очки и глухим голосом проговорил:
— Эпрона и Марину перевезли в Хабаровск. Поврозь. Марина не знала, что стало с Эпроном. Она оказалась в изоляторе НКВД. «Метр тридцать на три метра». У нее было время измерить. Такие камеры назывались боксами: стены, выкрашенные красной краской, зловонное ведро, скамья для сна, без настоящего окна, только маленький зарешеченный квадратик под потолком. Марина оставалась там две или три недели. А может, больше месяца: она не могла точно подсчитать дни. У нее сразу же отобрали расчески, несколько украшений — все, что могло послужить для самоубийства: пояс, шнурки, бретельки, резинки с нижнего белья и даже пуговицы от куртки. В первую же ночь ее повели на допрос и допрашивали до утра. Все это время она стояла. В момент ареста она была в брюках. Ей пришлось держать брюки и штаны без резинок, чтобы они не сползали. Все последующие ночи ее тоже допрашивали. Гэбэшники бесконечно повторяли одни и те же вопросы, на которые она бесконечно давала те же ответы. Днем, как только она засыпала, лежа на досках своего бокса, охранник будил ее, стуча дубинкой в дверь. В конце концов, она совершенно потеряла ориентацию во времени и пространстве, забывала придерживать падающую одежду, отвечала на вопросы, которые уже выучила наизусть, но которых ей в данный момент никто не задавал. Она забывала о голоде, а охранники забывали дать ей воды.
