Я жутко разозлился. Всю маркизу в клочья бы порвал. Неужто все, даже родная мать, думают, что я подражатель, копия, дурацкий оттиск? Знали бы они, насколько я уникален. Знали бы, что мое стихотворение приняли в журнал, – стихотворение, которое никто за меня не писал, которого не существовало, пока я его не сочинил. Они бы споткнулись о мои вмятины и никогда больше не встали. Я им покажу. Рано или поздно покажу.
– Незачем было давать ему деньги!
– А что в этом плохого? Он оказал нам услугу.
– И что?
– Ты мог бы и сам принести ящик. Если б немножко напрягся.
– Может, я вообще особо не напрягаюсь!
– Ты куда?
– Никуда.
– Никуда? Значит, к Иверу Малту?
– Нет, не к Иверу Малту. Прокачусь на велике. Это тоже не годится?
– Я думала, мы сходим искупаться и позагорать.
– Пожалуй, в другой раз.
– В другой раз? Другого раза может и не быть.
Мама смотрела на фьорд, на холмы по другую сторону, тонувшие в сиянии света и воды. Не надо было маме так говорить. Эти слова повторялись тем летом снова и снова. В другой раз. Другого раза может и не быть. Невыносимый припев. Можно положить на музыку и нанять «Серебряных мальчиков», звучать будет прескверно, и хуже всего, что не фальшиво, а правильно. Я сел, не смея спросить, что она имела в виду, когда сказала, что другого раза может и не быть.
– У нас есть фотографии Тетушки Соффен в молодости? – спросил я.
– Зачем тебе?
– Просто вдруг подумал. Нельзя, что ли? Для всего нужны причины?
– А я подумала, почему тебя вдруг заинтересовали старые фотографии Тетушки Соффен. Кстати, злиться совершенно незачем.
– Я не злюсь.
– Но выглядишь злым.
– Ты еще не видала меня злым, – сказал я.
Некоторое время мама молча с удивлением смотрела на меня, потом ушла в комнату и принялась рыться в ящиках. Желтый блокнотик лежал на столе. Лето 1969-го. Мне захотелось в него заглянуть. Не знаю почему. Почему мне захотелось взглянуть на ее подсчеты и списки для памяти? Но мысль, что надо заглянуть в желтый блокнотик, застряла в голове. Не давала покоя. Так уж я устроен: если вбил что-то себе в голову, то непременно должен сделать, иначе не успокоюсь. Но пришлось одуматься. Мама вернулась с фотоальбомом, положила его на стол между нами. Я перелистал несколько фотографий, которые ни о чем мне не говорили. Тут мама остановила меня, показала:
– Вот она. Тетушка Соффен в молодости.
Она сидит в плетеном кресле перед балконом. Лето. Резкие тени. Платье по щиколотку. На коленях зонтик от солнца. Личико круглое, маленькое. Похожа на щеночка. Как давно это было? У Тетушек нет возраста. Это могло быть до Рождества Христова или около того, если б тогда уже придумали снимать на пленку, я имею в виду.
– Самая красивая девушка в Христиании, – сказал я.
– Да, она действительно была хороша собой. Как и все Тетушки.
На снимке было несколько человек. За спиной у Тетушки Соффен стоял господин в белом костюме, в шляпе, из-под усов выглядывала трубка. Он опирался рукой о спинку кресла и щурил глаза, то ли из-за дыма, то ли из-за яркого солнца, то ли еще из-за чего.
– Кто этот тип?
– Не говори так.
– Кто этот джентльмен?
– Кавалер Тетушки Соффен. Француз. Кажется, музыкант.
– Господи. Вот почему, стало быть, Тетушка Соффен знает французский.
– Ты говорил с ней по-французски?
– Нет. Она со мной. И что с ним случилось?
– Они собирались пожениться. Но ничего не вышло. Он вернулся во Францию, и больше Соффен о нем не слышала.
Ничего не вышло. Эти слова вцепились в меня мертвой хваткой. Сколько всего никогда не выходит. По сути, бульшая часть. Мир полон того, что так и не вышло. Совершенно невыносимо. На снимке Соффен улыбается и выглядит лукаво, будто у нее есть большой секрет и этот секрет – будущее. Видимо, она счастлива. Да, счастлива. Так я решаю. Жизнь на пороге. На пороге свершения. Соффен закончила сборы. Приготовилась. Ждет только команды «старт!», ведь она готова, целиком и полностью. Но команды не последовало. Когда мы рассматриваем фото, всё уже в прошлом. Дистанция пройдена. И что в промежутке? То, что так и не вышло. Меня захлестнула огромная печаль, селезенка разрослась, не только из-за Тетушки Соффен, но и из-за меня самого, ведь я был занят собой и занят до сих пор, потому что вдруг подумал обо всем том, что не выйдет и в моей жизни, этот баланс всегда будет минусовым, красные цифры над кроватью.
– Значит, он оказался мерзавцем, – сказал я.
Мама фыркнула:
– Так и есть. Мерзавцем.
На фото был еще один человек, девочка, чуть-чуть повыше цветочных ящиков на балконе. Фотографироваться ее, скорее всего, не звали. Ей просто любопытно посмотреть, что происходит. Она не хочет ничего пропустить. Короткостриженная, с челочкой, под пажа, так это называется, взгляд открытый навстречу всему и вся. Она тоже готова, хотя и не до конца.
– Это я, – сказала мама.
Из нее что-то вышло? Свершилась ли ее жизнь? Была ли мама тем человеком, каким мечтала стать маленькая девочка среди цветов на балконе? Была ли мама той, что шла ей навстречу и исполняла ее желания? Я не знал. Не мог знать, о чем она мечтала. Если на то пошло, я мало, а то и вовсе ничего не знал ни о маме, ни о девочке, какой она была когда-то. Я обречен строить догадки. Утверждать иное – ложь.
– Сколько тебе там лет? – спросил я.
– Семь и четыре месяца.
– Ты так хорошо помнишь.
– Тем летом я выучилась плавать.
– Мне пора бежать, – сказал я.
Мама закрыла альбом:
– Я не то имела в виду.
– Ты о чем?
– Ну, когда сказала, что ты думаешь только о себе.
– Ничего страшного.
Пожалуй, она таки была права. Я не мог не признать. Я почти забыл, что папа в городе, в больнице, со сломанной ногой, а не здесь. И меня снова поразила смутная и мучительная мысль: я плохой человек, да, плохой. Чтобы стать хорошим, мне надо сосредоточиться. Такое само собой не получится, и, вообще-то, я предполагал, что хорошим человеком бывают от природы, а не по решению.
– Ты слышала о папе что-нибудь еще?
– Ему нужен покой.
– Может, съездим навестим его?
– Посмотрим.
– Посмотрим? Почему?
– Потому что ему нужен покой. – Мама вдруг улыбнулась и ласково посмотрела на меня. – Ее зовут Хайди?
– Кто тебе сказал?
– Тетушки упоминали девочку по имени Хайди.
