– Вот это настоящая любовь! – вопил Путте. – Что скажешь, Бледнолицый? Ты же спец по этой части.
– Я не дантист. Но, по-моему, тут нужна ножовка.
Лисбет рассвирепела пуще прежнего, потащила Грегерса за собой. Потащила ртом. Он давно сдался. Мы смеялись. Я смеялся. Мы хлопали в ладоши. Я хлопал в ладоши. Тут на веранду вышла Хайди с ножницами. Меня она не заметила. Кое-как успокоила Лисбет, сумела протиснуться между ними, а мы держали Грегерса. Рот ко рту и ножницы. Только ножницы были недостаточно острыми. Путте принес кусачки. Увы, чересчур велики. И он откупорил бутылку пива:
– Любите друг друга в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас!
Грегерс начал всерьез задыхаться, лицо посинело. У Лисбет в уголках рта выступила красная слюна. Они стояли на коленях, точно двое приговоренных к смерти, которые должны казнить один другого. В конце концов Хайди нашла шпильку для волос, распрямила ее и этой шпилькой все же сумела их расцепить. Точь-в-точь как Ивер Малт вскрыл замок на моем велике, но тогда я не хотел думать об Ивере Малте, совсем о нем не думал. Смертников помиловали. Грегерс рухнул в траву и лежал не шевелясь. Лисбет встала, всхлипывая и заливаясь слезами:
– Черт бы вас побрал! Черт бы вас всех побрал!
Она вытащила все скобки. Изо рта сочилась кровь. Но она не обращала внимания. Плевалась и шипела от злости, пока Хайди не увела ее в дом, довольно надолго. Мы уложили Грегерса в гамак, дали ему холодных сосисок и теплого пива, и все более-менее утихло. Я говорю «мы»? Я не принадлежал к числу этих «мы». Не участвовал. Был всего лишь зрителем. Не вмешивался. В тот вечер я ни во что не вмешивался. И все равно пишу «мы». Путте протянул мне бутылку:
– Черт, Бледнолицый. Ты вроде как малость загорел с прошлого раза, а? Вот незадача. Придется ведь новое имя тебе придумать.
– Белёк, – предложил парень по имени Патрик, фантазия у него на уровне канцелярской скрепки.
Путте брызнул на меня пивом:
– Нарекаем тебя Бельком! Ура Бельку! Ура!
Путте куснул меня за плечо, проверяя на костлявость. Мы тяпнули еще пивка, посмеялись, и я тоже смеялся. Почему я остался? Почему смеялся? Почему примирился? Мне казалось, ответ прост: Хайди. Но его было недостаточно. Я не примирился с тем, чтобы из-за нее мной командовали, меня унижали и оплевывали. Кроме себя самого, винить некого. Я безвольный во всем, не считая писательства, да и тут с натяжкой. Ведь что я написал? Одно-единственное стихотворение из пяти строчек. Нет у меня воли, только желание. В общем, я безвольный. Разрешаю собой командовать. Нахожусь в чужой власти. Пасть духом мне не давало лишь одно: скоро я об этом напишу, да-да, напишу, и скоро, а уж тогда поквитаюсь с этими чертовыми ревизорами. Кстати, в минувшем месяце мне стукнуло шестьдесят. Я вроде уже говорил? Вот и прибавьте все годы, прожитые так трудно, что сердце мое считало один год за два. Я отметил это событие, ведь, кстати, уже событие, что я вообще жил, один в гостинице в городе, где все больше уверяюсь, что не существую. По этому случаю я прислушался к внутренним голосам, не к тем, которые, как с небольшой помощью адвокатов патетически твердят убийцы, заставляют их совершать злодеяния. Я слушал голоса моих лет, ведь еще недавно они говорили – голос ребенка, голос подростка, голос мужчины, – но я их уже не различал. Они были моим смешанным хором. Пели во мне все разом. И пишу я это с известной усталостью, как после долгого-долгого трудового дня, когда с радостью ждешь ночи и сна. Песня называется – грядущее.
Наконец девчонки вернулись. Лисбет почти пришла в норму – по крайней мере, скобки были на месте, – но по-прежнему злилась.
– Ну, вы просто совсем малышня! – воскликнула она. – Забыли, почему я вас пригласила!
– Потому что больше тебе пригласить некого, Зубатка, – сказал Путте.
Лисбет как бы сникла, и я опасался, что она ударится в слезы. Путте откупорил бутылку пива, бросил ей, и она поймала ее в туче пены.
– Расслабься, Зубатка. Нам весело, так? Правда же весело?
Я засмеялся над новым прозвищем. Зубные скобки. Зубатка. Это насчет источника.
– Не называй меня Зубаткой!
Лисбет окончательно очухалась и с ходу отвесила затрещину Грегерсу, которого давно объявили пропавшим без вести. Он вывалился из гамака, и вечеринка продолжилась в доме, в гостиной, где стоял включенный телевизор. Но меня больше интересовало, как передать подарок Хайди, которая уединилась, пошла к купальне, и я двинул следом. Тоже уединился. Лучше и быть не может. Она не оборачивалась, пока не остановилась на узких мостках.
– Не смешно, – сказала она.
– Что не смешно?
– Лисбет. Грегерс. Скобки. Совсем не смешно.
– Немножко.
Я посмотрел на нее, и мы оба разом рассмеялись. И не могли остановиться. Крабы обратились в бегство. Чайки разлетелись. Старый маяк на мгновение вспыхнул, мигнул, окрасил серый вечер багрянцем, и никакие космические корабли не садились. В этой суматохе я открыл узкую дверцу, мы проскользнули в купальню и сели каждый на свою скамью, будто уже имели тут постоянные места. Смеяться мы перестали.
– Что, собственно, не так с Лисбет? – спросил я.
– Не так? Да она, пожалуй, всегда такая.
– Нет, раньше другая была.
– Ее родители разводятся.
– Неужели помощники судьи разводятся?
– Во всяком случае, здесь их нет по этой причине. Они и попросили меня присмотреть за ней. Я вроде как примерная девочка.
– У тебя здорово получается.
– Что? Быть примерной девочкой?
– Присматривать за ней. За Лисбет.
Некоторое время мы молчали, я искал, что бы такое сказать, слушая, как волны под нами медленно, но верно точат береговые скалы. В один прекрасный день вся суша исчезнет. Хорошо бы мне быть босиком, когда это произойдет. Я сунул руку в карман, убедился, что блесна, в смысле побрякушка, никуда не делась. Кстати, на стене висел спущенный надувной матрас.
– Как ты думаешь, сколько времени сейчас на Луне? – спросил я.
– Столько же, сколько здесь?
– Но здесь не столько, сколько в Америке. У нас примерно на семь часов раньше. Понятно, что это значит?
– Что они отстают от нас на семь часов.
– Вот именно. И если на Луне время американское, «Аполлон» сядет для нас на семь часов раньше, чем в Америке. Верно?
Хайди только смотрела на меня, подперла ладошками подбородок и смотрела на меня. И я, конечно, не мог остановиться.
– Но раньше всего они сядут для Австралии. Австралия опережает нас на двадцать часов. В Австралии уже понедельник. Надуть матрас?
– Хочешь искупаться?
– Нет.
Хайди все смотрела на меня, и я, понятно, тем более не мог остановиться. Должен продолжать без остановки. Я поискал насос, но не нашел. Придется надувать ртом. Я открутил вентиль и начал дуть. Матрас был невероятно упрямый. Восемь раз я набирал воздуху и слышал, как он выходит, хотя я изо всех сил сжимал треклятый вентиль, на вкус отдающий соленой водой, тиной и старым кремом для загара. Некоторое время я вообще думал, что никогда не справлюсь, что столько же воздуху выходит, сколько я вдуваю. Так уж получалось тем летом: все, от чего я хотел отделаться, упорно не отпускало. В конце концов кое-как надул. Закрутил вентиль, рухнул на лавку с ощущением, что не я надувал матрас, а он меня. Кстати, он как раз уместился на полу между нами.
