– Теперь вы можете рассказать, как поступил мой муж.
Фрэнк посмотрел на нее. Она по-прежнему сидела наклонясь над столом.
– Я не уверен, что вы хотите это знать, миссис Стаут.
– Вовсе вы не знаете, чту я хочу знать. Ничего вы обо мне не знаете. Он воспользовался бритвой, да?
– Он повесился.
– В парикмахерской?
– Да.
– Там же не на чем повеситься. Хотя… Шторы.
– Кожаный ремень, миссис Стаут.
– Это возможно?
– Поверьте. Возможно. Вроде как на поясном ремне. Но для этого необходима большая сила воли.
Миссис Стаут откинулась на спинку стула и начала покачиваться взад-вперед, всхлипывая: о боже, о боже, – душераздирающе, по-звериному. Фрэнк понял, что ему необходимо поскорее привыкнуть к таким звукам. Они не вызывали у него протеста. Вот теперь носовой платок очень бы пригодился. Он не мешал ей рыдать, и мало-помалу она сама утихла.
– Почему он не поехал со мной? Ему надо было вместе со мной поехать к Джимми.
– У каждого свое горе, миссис Стаут. Одно не лучше другого.
Она посмотрела на Фрэнка, и он заметил, что отчаяние исчезло без следа, оставив после себя равнодушную маску.
– Вы правда так думаете, Фаррелли?
– Что думаю, миссис Стаут?
– Что одно горе не лучше другого.
– Конечно, сопоставить трудно, однако…
Она перебила:
– По-моему, лучше поехать в больницу и увидеть Джимми, чем повеситься на ремне.
Миссис Стаут встала, подошла к свече и фотографии. Фрэнк тоже встал.
– Вы умная женщина, – сказал он.
Он вздрогнул, едва произнес эти слова. Они казались неуместными, чуть ли не доверительными. Никогда прежде он не говорил женщине ничего подобного, а теперь вот сказал, в час скорби, той, что скорбела. Она обернулась к нему:
– Каждый день мы ждали, что кто-нибудь придет и скажет, что Джимми застрелен снайпером, взорван в автомобиле, пал в бою. И вот как все кончилось. Его, наверно, даже похоронят без воинских почестей. По-вашему, это справедливо?
– Я не знаю, чту справедливо, миссис Стаут. Я всего лишь Посредник.
Фрэнк вернулся к машине и на обратном пути в мэрию заехал к мяснику, чтобы забрать у него злополучный носовой платок. Лавка стояла на замке. На двери висела записка, почти неразборчивые буквы: Закрыто по случаю болезни. Билл Мак-Куайр сказался больным только потому, что из пальца текла кровь? Фрэнку история с носовым платком здорово надоела. Он ведь не просил у Пастора платок. Добравшись до мэрии, он поспешил к себе в подвал, чтобы избежать встречи с Пастором. А там сразу же начал писать отчет о деле Стаута на чистом протокольном бланке, который лежал на столе. Он не привык составлять письменные отчеты и записал лишь несколько тезисов. Самоубийство не несчастный случай. Несчастный случай нельзя спланировать. Или это уже не несчастный случай.
Фрэнк поставил свою подпись, дату и год, положил протокол на место, на полку, и поехал домой. В целом он был удовлетворен. Ничего другого он сделать не мог. Припарковал машину у калитки. Он ничуть не возражал, если те, кто до сих пор живет на Эйприл-авеню, заметят свежепокрашенный «шевроле». Пусть воспримут его как знак, что рано или поздно все налаживается, подумал Фрэнк Фаррелли, человек, приносящий плохие вести. Джимми Стаута похоронят без воинских почестей. Солдаты не получают медалей по дороге с войны домой. Его и отца похоронят в западной части кладбища. На обоих надгробиях надпись: Gone fishing – Погиб на рыбалке.
Целая неделя минула без происшествий. Жизнь в Кармаке, насколько можно назвать жизнью холостой ход, шла своим чередом, если не считать отсутствия несчастий, что мало-помалу стало действовать Фрэнку на нервы. Он осознал, что работа Посредника несоединима с мечтой о хороших временах. Сделался нетерпелив и брюзглив. Он что же, опять останется без работы потому только, что у народа выдалось несколько удачных дней и никто не пострадал и не погиб? Это несправедливо, думал Фрэнк. Тем не менее каждый день в семь утра он был в конторе, сидел и ждал, даже в протоколы заглянуть не удосуживался. Цветы Бленды Джонсон начали вянуть и однажды утром исчезли. Зато сама она появлялась в двенадцать с ланчем – приносила сандвич с индейкой и стакан молока. Порой они разговаривали, о погоде, о проезжающих мимо закрытого вокзала поездах, об указателе с численностью населения, который не меняли с 1963 года. И когда в Кармаке не останется ни одной живой души, указатель будет стоять по-прежнему. Постучите по дереву, говорила Бленда. Фрэнк обнаружил, что Бленда ему нравится. Прямая, безыскусственная. И ей он вроде бы тоже пришелся по душе. Впрочем, Фрэнк сохранял трезвость ума и не обольщался. В четыре он ехал домой. Но поскольку беды случаются не только в рабочее время, всегда был готов быстро сняться с места. Поэтому постоянно ходил в черном костюме и, в сущности, находился на службе круглые сутки. Не сказать чтобы он был недоволен. Напротив, чувствовал себя свободнее. Если мать попросит подстричь заросшую лужайку или починить злополучный водосток, он всегда мог сказать, что занят. Ему нельзя мешать. Правда, беды, стало быть, заставляли себя ждать. У тебя было больше дел, когда ты сидел без работы, ворчала мать.
Вечером в субботу, последнюю сентябрьскую субботу, случилось то, чему бы случаться не следовало. Фрэнк пригласил Стива на обед. Они сидели в гостиной, угощались материной стряпней, по ее словам кроликом. Стив хвалил: вкусно, мол. Послушать его, так все всегда вкусно. Он всегда был доволен. Вроде даже и жизнью доволен. Матери Фрэнка Стив нравился, хотя он пил пиво прямо из бутылки и отличался изрядной неряшливостью.
– Как твоя новая работа? – спросил он.
– Затишье, – ответил Фрэнк.
– Разве это не хорошо?
– Хорошо? Что затишье?
– Что несчастий не происходит, я имею в виду.
– А-а, ну можно и так посмотреть.
– У тебя свой кабинет и все такое?
– Да. Свой кабинет. И секретарша.
– Секретарша? Заливаешь, поди?
– Не заливаю, Стив. Ее зовут Бленда Джонсон. Приносит ланч, поливает цветы, содержит в порядке протоколы и договоренности. Без нее я бы не справился.
Тут и мать воззрилась на него:
– Ты не рассказывал, Фрэнк.
– А ты не спрашивала.
Стив осушил бутылку и продолжил допытываться:
– Чем ты, собственно, занимаешься, Фрэнк?
– Об этом я говорить не могу.
– Да ладно тебе!
– Увы, я не могу говорить об этом, – повторил Фрэнк.
– Почему?
– Потому что я обязан молчать, Стив.
– Он и мне ни словечка не говорит, – вставила мать. – И дома ходит в черном костюме.
