Фрэнк ушел прежде, чем Бленда проснулась. Лил дождь, добрый дождь. На улицах пока ни души, если кто вообще рискнет выйти наружу. Ну и хорошо, думал Фрэнк. Однако на Юнион-авеню спокойствием уже не пахло. Он чуть не столкнулся с Пастором, направлявшимся к церкви. Фрэнк едва сумел схорониться. Сил нет сызнова разговаривать про носовой платок. Вдобавок он не хотел, чтобы видели, как он возвращается домой воскресным утром, хотя никого не касается, куда и когда он держит путь. Наконец Фрэнк решил, что дорога свободна, и немедля столкнулся с Шерифом. Оба остановились, посмотрели друг на друга.
– А вы ранняя пташка, – сказал Шериф.
– Вы тоже. И Пастор.
– Верно, нам необходимы яркие проповеди. Кстати, вы слышали ночью гудки поезда?
– Нет, не слышал, – соврал Фрэнк, сам не зная почему.
Шериф вздрогнул:
– У меня дурное предчувствие. Чертовски дурное.
Шериф пошел дальше, в сторону мэрии. Фрэнк двинул домой. Мать сидела на кухне, ждала. Возможно, всю ночь там просидела. С нее станется. Во всяком случае, вид у нее был склочный, в руках чашка с кофе. Фрэнк прошел мимо нее к Марку, отнес аквариум в ванную, поменял воду, насыпал корма. Наклонился, прижался носом к стеклу, Марк немедля подплыл и ткнулся носом со своей стороны, как всегда.
– А с матерью не поздороваешься? – окликнула мать.
– Почему же.
– Рыбешка интересует тебя больше, чем мать.
Фрэнк вернулся на кухню, сел:
– Кофе не осталось?
– Где ты был?
– Не твое дело.
– Я всю ночь тебя ждала.
– Вот уж напрасно.
– Мог хотя бы позвонить. Я ни на секунду глаз не сомкнула.
– Тогда ты, наверно, слышала гудок локомотива? Или, может, это был гром. Как думаешь?
– Ничего я не слышала.
Фрэнк засмеялся:
– Значит, ты все-таки спала. Иначе бы слышала гудок.
– Возможно, чуток задремала. Но я боялась за тебя, Фрэнк.
– Совершенно незачем. Бояться.
– Но я боялась. Все эти несчастные случаи и…
Мать закрыла лицо руками, и Фрэнк подумал, что она слегка переигрывает. Он вздохнул, громко, отчетливо.
– Мы вчера ужинали у Смита, – сказал он. – Салли по-прежнему хорошо готовит.
– Мы? Кто это?
– А ты как думаешь?
– Я не знаю, с кем ты общаешься.
– Бленда Джонсон.
Мать опустила руки, посмотрела на сына:
– Твоя секретарша?
– Точно. Которая все для меня устраивает.
Мать задумчиво помолчала. Потом встала, принесла кофейник, налила Фрэнку кофе.
– Ты что, не мог хотя бы надеть другую сорочку?
Зазвонил телефон. Бленда? Отругает его, ведь сейчас для этого, пожалуй, есть повод? И что он скажет в свое оправдание? Он не знал. Такого с ним никогда раньше не бывало. Лучше всего не возникать, сказать, что он не хотел ее обидеть, когда ушел, не разбудив. Он уже обо всем сожалел. Стоит кем-нибудь заинтересоваться, сразу огребешь неприятности. Влюбленность – детская болезнь. Однако звонила не Бленда, а Пастор. Фрэнк облегченно вздохнул. Его срочно вызывали в мэрию. Кое-что произошло. Голос у Пастора дрожал. Фрэнк надел костюм, взял один из материных носовых платков и поехал в мэрию. Пастора он застал внизу, в холле. Шериф уехал на место происшествия. Доктор в больнице. Две девушки, Вероника и Марион, обе восемнадцати лет от роду, шли по железнодорожным путям и без четверти три были сбиты ночным поездом «Амтрак Супериор», двенадцать двухэтажных цельнометаллических вагонов; на скорости девяносто миль в час их протащило под составом несколько сот метров. Вероника умерла мгновенно. Марион чудом выжила, лежит в больнице, в коме, жизнь ее под угрозой. Обеих так искалечило, что едва удалось опознать. Машиниста допросили в Гринсвилле, на следующей действующей станции, но его вряд ли можно винить. Винить вообще некого. Разве что самих девушек или тех, кто в свое время закрыл кармакскую станцию. Вечный вопрос: кто виноват? Фрэнк больше думал о том, что заставило девушек именно в 02:45 идти по железнодорожным путям.
– Кого известим первым? – спросил он.
Пастор расхаживал взад-вперед, не в силах стоять на месте.
– Каждый возьмет одного, – сказал он.
– Мне очень жаль, кстати, что ваш платок не у меня, но…
Пастор остановился, перебил:
– Платок? У нас есть дела поважнее платка, Фаррелли! Возьмите себя в руки!
Фрэнк обиделся, и сильно. Больше он словом не обмолвится про этот окаянный носовой платок, хотя речь о нем постоянно заводил именно Пастор. Нынешний день нравился Фрэнку все меньше, а ведь начался он так неожиданно чудесно. Направляясь к выходу, он встретил Бленду, ее тоже вызвали на службу. Оба остановились, пропустив Пастора вперед.
– Куда ты подевался? – спросила она.
– Я подумал, ты предпочитаешь проснуться одна.
– Тебе так показалось? Что я тебе не рада? И хочу, чтобы ты ушел?
– Нет. Вовсе нет.
– Или тебе было плохо со мной? Поэтому?
Пастор на тротуаре нетерпеливо махал рукой. Фрэнк опустил глаза:
– Мне было хорошо. Ужасно хорошо. Просто я не знал, что сказать, когда ты проснешься.
– Говорить вообще не требовалось, Фрэнк. Поторопись. И пусть это поскорее останется позади.
Сперва Фрэнк поехал к родителям Вероники, которые жили в конце Юнион-авеню, в престижном районе Кармака, видавшем лучшие времена, и высадил там Пастора. Несмотря ни на что, они пожелали друг другу удачи. Пастор сказал: Соберитесь с силами и будьте готовы. Фрэнк Фаррелли собрался с силами и был готов. Страха он не испытывал. Признаться, наоборот, радовался. Нет, «радовался» не то слово, его можно истолковать превратно. Он был полон решимости. Поехал дальше, к семье Марион, проживавшей неподалеку, на Гранд-Вэлли-стрит. Припарковался у высоких ворот, пригладил волосы, смахнул пыль с ботинок, мысленно повторил имена, Роберт и Маргарет Перкинс. Он продавал мебель, она занималась благотворительностью. То и другое нынче шло ни шатко ни валко. Когда лишних средств нет, благотворителем быть трудно, а когда твой дом выставлен на продажу, новая мебель не нужна. Дверь распахнулась настежь еще прежде, чем Фрэнк подошел, на крыльце истерически кричала и рыдала женщина, наверняка мать. В глубине стоял мужчина, он казался спокойнее, но это не означало, что он был спокоен. Именно самые спокойные неожиданно взрываются и разносят все вокруг – и вещи, и людей.
– Вы ее нашли? Вы нашли Марион?
Фрэнк молчал, пока не остановился прямо перед ними. Он вдруг подумал, что на сей раз сам не знает, с какой вестью пришел – с хорошей или с плохой. Ведь это как посмотреть. По сравнению с другой девушкой, с Вероникой, весть хорошая, потому что ничего хуже смерти не бывает. Однако и тут его взяло сомнение. Разве смерть не может явиться облегчением, когда свершившийся факт сменяет закоснелую и мало-помалу невыносимую надежду? Он подумал о Мартине, бдящем подле Стива. Как долго на самом деле можно надеяться? Хотя в конечном-то счете знание, что другим еще хуже, нисколько не утешает. Фрэнк бросил доискиваться до сути.
