– Просто спросил, и все. Так близко ли?
– Фрэнк, забудь.
– Что забыть?
– Что я его знала.
– Вот, значит, как? Я должен забыть.
– А ты разве до нас никого не знал?
– До нас?
– Да, до нашей встречи.
Они молчали, пока не подошли к ее дому, там оба остановились в нерешительности. В кинотеатре разбили еще одну витрину. Старая афиша валялась на тротуаре. Прошлое, думал Фрэнк. Прошлое настигло нас. Прошлое крепко вцепилось и не отпускало. Но тут речь не о воспоминаниях вроде тех, которые он мог разделить со Стивом и которые быстро исчезнут, когда исчезнет Стив. Речь о прошлом других людей, о прошлом Боба Спенсера, о прошлом Бленды, вот от этого прошлого ему не отделаться.
– Как по-твоему, «Маджестик» когда-нибудь снова откроется? – спросил он.
– Не знаю.
– Было бы замечательно сходить вместе в кино.
– Ты так считаешь?
– А ты нет?.. Ты ходила в кино с Бобом Спенсером?
– Перестань наконец говорить о нем. Он ничего не значит.
– А раньше, выходит, значил?
– Не надо, Фрэнк.
– Что «не надо»?
– Не начинай.
Оба опять замолчали. Ветер переменился, принес холод с реки.
– Ладно, – сказал Фрэнк.
– Зайдешь?
– Мне до завтра надо подремонтировать машину.
– Ну что ж…
Фрэнк зашагал прочь по тротуару. Да, так оно и было. Прошлое вторглось между ними, не его прошлое, а ее, всех других людей.
– Мне нравится твоя рубашка! – крикнула Бленда ему вдогонку.
Фрэнк остановился, не слишком резко, но постепенно замедлив шаги, а тем временем принял решение. Он отбросит прошлое – и ее, и свое собственное, и всех прочих больших говнюков. Попросту похоронит его. Прошлое так или иначе опаздывает. Мысленно он повторил: прошлое опаздывает. В нем нет проку. И теперь, коль скоро об этом зашла речь, вполне можно говорить и о будущем, а оно без того достаточно сложно, поэтому незачем тащить за ним еще и вчерашний день. Ей нравится моя рубашка, подумал Фрэнк. Этого достаточно. Он повернул обратно, к ней.
Развевались приспущенные флаги. У железнодорожных путей громоздилась гора цветов и записок. Когда молодежь начала сидеть там и по ночам, рука об руку, в кругу горящих свечей, Шерифу пришлось выступить с предупреждением. Это уже граничило с истерией. Молодые люди взвинчивали друг друга. Скорбь стала дурманом, а когда прекратилась, приманкой сделалась смерть. Смерть могла их очистить. Шериф опасался, как бы эти эгоистичные и романтичные юнцы, ослепленные смертью, поэзией и слухами, не натворили глупостей. Что я говорил, думал Фрэнк. Девушки знали, что делали, когда той ночью шли по рельсам. Впрочем, он считал неуместным класть там цветы. Незачем украшать место происшествия. Вместе с Блендой он отправился в церковь, битком набитую народом в ту первую ноябрьскую пятницу. Солнце мягким желтым светом заливало могилы. Люди, давно не видевшие друг друга, заводили беседы. Заключали новые договоренности. Слышался даже смех, хотя и негромкий, но все же смех. Почти как раньше, считал кое-кто, и среди горя, которое, стало быть, может выражаться самым удивительным образом, некоторые уверовали в подъем Кармака. Но Фрэнк заметил и кое-что еще. Никто не смотрел ему в глаза. Народ понижал голос и отворачивался при его приближении. Оттого что он держал за руку Бленду? Или, может, Боб Спенсер прав и народ, считая, что он приносит несчастье, не желает его знать? Но ведь не Фрэнк устраивал несчастья. Люди сами отлично с этим справлялись. И несчастье он с собой не приносил. Приносил только вести. Впрочем, его это не волновало. Шериф тоже пришел не один. Спутницей его была Венди Стаут. Возможно, случайно. Возможно, они просто пришли одновременно. Но Шериф, помедлив, взял ее руку и уже не выпустил. Так-так, подумал Фрэнк, и неоднозначная мысль едва не заставила его рассмеяться, он, Фрэнк Фаррелли, не только приносил плохие вести, но еще и сводил людей друг с другом. Они сели во втором ряду, где забронированы места для Комиссии. Родители Вероники и мистер и миссис Перкинс сидели перед ними. Печально склонив головы. На возвышении – белый гроб. Целая река цветов струилась по центральному проходу. Пришли все. Все здесь, кроме усопших, подумал Фрэнк. Когда зазвонили церковные колокола, Бленда стиснула его руку. Пастор поздоровался с близкими Вероники. Пожал руку и родителям Марион. Потом приветствовал остальных собравшихся и был на редкость немногословен. Мы здесь, чтобы почтить память молодой девушки, Вероники Миллс, чья будущность пресеклась так жестоко и бессмысленно. Не употребляй слово «бессмысленно», думал Фрэнк, меж тем как отзвук колоколов утонул в рыданиях. Не говори «бессмысленно». Ведь тогда боль становится еще глубже и нестерпимее. Без смысла нельзя. Все должно иметь смысл и цель. Иначе мир развалится. Пастору не мешало бы знать об этом. Говори «несправедливо». Даже сквернословь в церкви. Только никогда не говори «бессмысленно». Из всего нестерпимого самое худшее – бессмысленность. Затем все пели псалом. После этого одна из одноклассниц Вероники сказала речь от имени молодежи, еще оставшейся в Кармаке, этом пруклятом городе без работы и мечтаний. Она говорила о девочке, на которую можно было положиться, всегда веселой, готовой помочь, красивой и раздражающе ловкой во всем, что вызвало осторожный шумок среди слушателей и даже родители невольно улыбнулись. Одноклассница всем понравилась своим спокойствием, серьезностью и сдержанностью. Но речь закончила неоднозначно. Даже самая светлая душа отбрасывает тень, сказала она. Повернулась к гробу, перекрестилась, прошла по центральному проходу и села в заднем ряду, вместе с остальной растерянной молодежью, а последние ее слова так и висели в воздухе. Пастор стоял возле кафедры, взятый посланием этой девушки в кольцо, в плен. Самая светлая душа. Тень. Не поднимая глаз, он полистал бумаги. И заговорил об испытаниях, каким нас подвергает Господь, об очень тяжких испытаниях. Сперва он просто бормотал, но постепенно голос набрал уверенности. Благодаря испытаниям мы выказываем силу, сказал он. Испытания – это шанс, дарованный нам Господом. Пастор закрыл лицо руками и закончил так: Бессмысленно. Бессмысленно. Доктор решил, что у Пастора закружилась голова и он неважно себя чувствует. Но тот вдруг выпрямился, обвел собравшихся ясным или просветленным взором, отложил исписанные листки и преисполнился новой, мощной силы, – по крайней мере, большинству присутствующих на похоронах Вероники Миллс так показалось. Он вновь заговорил об испытаниях. Сделал выговор своему Богу. Вскричал, что с нас довольно. Что больше тягот нам не вынести. Сил не хватает. Избави нас от лукавого. Но прежде всего избави нас от Твоих бед. Он повторил эту молитву, которая была уже не молитвой, а призывом, требованием: Даруй нам покой! Мы получили достаточно! Господи, отвернись от нас, коли Ты смотришь на нас таким образом! Многие сочли, что Пастор зашел слишком далеко, однако равнодушным не остался никто. Он устало обратился к мистеру и миссис Миллс, столь же неоднозначно, как и одноклассница, но вполне ясно для Фрэнка, Доктора и Шерифа. Простите. Простите ей. Она взяла тяготы на себя. Он вправду зашел слишком далеко. Миссис Миллс встала и пошла к гробу, словно сомнамбула, растерянная сомнамбула. Мистер Миллс сидел поникнув головой, подавленный и неприступный, даже не взглянул на жену. Силы оставили миссис Миллс, она пала на колени. Будто дом, который снесли. Миссис Перкинс бросилась к ней, подняла, помогла одолеть последние несколько шагов. Две матери замерли у гроба: одна – совершенно уничтоженная, вторая – еще не потерявшая надежду.
