– Сюда приезжал оркестр, играл по выходным. Приятное было время.
– Почему же в списке у Трудяги не значатся танцы?
– Вы можете представить себя танцующим?
– Никоим образом.
Билл засмеялся:
– Знаете, какие минуты были самыми замечательными?
– Нет. Зато вы знаете, Билл.
Он убрал руку, кивнул:
– Когда приезжала Элла Фицджеральд. Со всем своим оркестром, Пол-Уэстон-Оркестра.
– Сама Элла Фицджеральд?
– Да, собственной персоной. Никогда не забуду. Она нас окрылила. Даже самые тяжелые из нас в тот вечер могли летать, Крис.
В уголке левого глаза у Билла вдруг что-то блеснуло, и слеза, что была тяжелее всего минувшего времени, прокатилась по щеке и наконец упала с гулом. Мы пошли дальше. Пошли обратно. Или наоборот. Да не все ли равно. Так или иначе, был обычный день, один из многих. Однако ночами я порой сидел, писал и не мог писать. Просто сидел, положив руки на клавиши портативного ремингтона, пальцы брали беззвучный аккорд, и только, я был всего-навсего пустым жестом, позой, механическим и неловким подражанием тому, кем некогда был, – пишущему человеку. И, сидя вот так, я мог поклясться, что слышал внизу, в бальном зале, Эллу Фицджеральд и что пела она «Blue Skies», мамину песню, которую мама пела на балконе под сенью летней зелени или в центре семейной фабрики, на кухне, эта песня оставляла все позади, продвигала жизнь дальше, возвышала и продвигала, продвигала и возвышала и ни к чему не придиралась. Мне хотелось, чтобы Элла продолжала петь эти песни, дивно летевшие вдаль, не тронутые ни сомнениями, ни домыслами, просто полет, ритм и чистая поверхность. Я слышал, как тяжелая поступь резидентов там, внизу, превращается в птичьи подскоки, тяжелая, легкая, легкая, тяжелая, свинцовые башмаки становятся парашютами в медленном обратном падении, вверх, вверх. Билл посветил на меня.
– Сон – важнейшее оружие бойца, – сказал он.
– Но вы-то не спите, Билл.
– Я уже не боец. Вы – боец. И скоро наступит мир. Не забывайте об этом, мой друг.
В конце концов я обнаружил в списке Трудяги кое-что, что мог пометить крестиком и чем мог заняться. Пометил крестиком игру «Эрудит». Зовите меня Эрудит! Об этом я незамедлительно сообщил Трудяге, которая осталась очень мной довольна. Не хочу ли я сыграть прямо здесь и сейчас? Еще как хочу! Я только попросил включить новое правило: мне разрешается складывать слова на родном языке, норвежском, иначе противники, а все они американцы, получат явное преимущество, которое лучше всего сравнить с прыжками – с шестом или без – или с барьерными скбчками на пони или на лошади. Правило приняли. И руководство, и обитатели согласились со мной. Назовите меня Эрудит еще раз! Тем же вечером я сыграл с Проказником Тейлором и лихо выиграл. Выложил несколько замечательных слов. Следующим вечером я играл с Реаб Люси, которую, вообще-то, следовало назвать Аб Люси, ведь реабилитироваться ей не от чего. Она не была трезвой с двухлетнего возраста, когда сидела в выдвижном ящике мамашиной аптеки. И я опять выиграл, мягко говоря, с преимуществом, хотя, сказать по правде, дал ей шанс-другой догнать меня. Ведь как-никак она наладила мои часы. В итоге я сыграл и с доктором Будь или, может, с доктором Здоров, это не имеет значения, зато имеет значение, что я одержал душераздирающую победу по очкам, он – кто бы это ни был – едва успел выложить WC, а я уже раскидал вдоль и поперек свои слова и буквально задушил его. Больше никто играть со мной не хотел. Два дня спустя меня вызвали к доктору Будь-Здоров. Я сел на белый кожаный диван, не зная, чего ожидать. А ведь должен был знать. Хвастун Проказник Тейлор, пушечный клуб собственной персоной, выпросил себе прогулку в гавань под благородным предлогом, что купит всем пирогов с крабами, а на самом деле раздобыл норвежско-английский словарь Барнса и Нобла и не смог найти в этом издании ни единого слова из тех, какие я выложил в игре, этот дурень не поленился их записать, мои слова из «Эрудита». От меня потребовали объяснений. Дело нешуточное.
– Я в первую очередь поэт, – сказал я.
– Что означает ukalarium?
– Это замедленная скорбь. Или время, когда скорбишь по близкому человеку, которого больше нет.
– В словаре такое слово отсутствует.
– В словаре отсутствует множество слов. Оно может также означать состояние души, какое наступает, когда зайдешь далеко-далеко вглубь норвежского леса, а в Норвегии так делают часто.
– А что значит javikur?
– Оно сродни ukalarium, то есть состояние души, которое ближе к бешенству, чем к меланхолии.
– Но его тоже нет в словаре.
– Я не отвечаю за то, какие слова попали в словарь.
Доктор Будь-Здоров встал, прошелся взад-вперед среди белой мебели.
– А нельзя просто сказать, что вы жульничали?
– Допустим.
– Допустим? Вы так легко соглашаетесь?
– Я ни с чем не могу легко согласиться, пока не узнаю, насколько это тяжело.
Доктор Будь-Здоров опять сел, долго смотрел на меня, в этом штате явно у всех такая привычка.
– Крис, вы же понимаете, как это подействовало на группу. Вы над ними смеетесь. Вы в самом деле смеетесь над всеми и дразните?
– Все, что я делаю, оборачивается развлечением, – сказал я. – Так надо написать на моем надгробии. Все, что он делал, оборачивалось развлечением.
– Вы насмехаетесь над ними? – повторил доктор Будь-Здоров.
– Даже не думал.
– Откуда им знать, что вы не думали?
– Им просто-напросто надо мне верить.
– Просто-напросто верить. Вы читаете мысли, Крис?
– Нет, этого я не говорю.
– Но полагаете, что другие непременно прочитают ваши мысли?
– Простите, не понял.
– По-вашему, они должны верить, что вы над ними не насмехаетесь?
– Да.
– А что вы делаете для того, чтобы они поверили?
– Они просто должны верить.
– Но как им поверить вашим словам, если на деле вы их обманываете?
Знакомые речи, а мне не хотелось слушать ничего такого. Но все равно надо ответить. Эта простая фраза издевалась надо мной, в ту минуту я вполне мог что-нибудь расколотить, ведь я, конечно же, знал, что он прав, его вопрос был оправдан, иначе не скажешь: его вопрос был оправдан. Мои слова расходились с делами. Настал мой черед встать, но я не расхаживал по комнате, просто стоял, и все.
– По-вашему, век живи, век учись! Нечего, черт побери, читать мне дурацкие нотации!
– Дурацкие нотации?
– Да, дурацкие нотации! Век живи, век учись! Окаянная ступенька! Окаянная, гнилая ступенька на лестнице!
– При чем тут ступенька?
