– При чем ступенька? Когда наконец взберешься наверх, находишь только дырявую кровлю!
Доктор Будь-Здоров улыбнулся.
– Теперь вы говорите образами, – сказал он.
– Сожалею.
– Сожалеете?
– Я просто спрашиваю, можно ли хорошо писать, даже если тебе плохо.
Доктор Будь-Здоров привычно помолчал. Потом и он сдался.
– Вы сказали, что даже не думали насмехаться. А что вы, собственно, думали?
– Я хотел, чтобы все старались изо всех сил.
– Изо всех сил? Жульничать – значит стараться изо всех сил?
– Вы бы сделали в точности то же самое.
– Если не считать, что большинство, а то и все, говорят по-американски. Нас бы разоблачили после двух слов.
– Таково преимущество малого языка, – сказал я.
Деваться некуда. Стало быть, надо расплачиваться. Тем же вечером, во время wrap-up
[13]
, когда коллективно подводились итоги дня и отсутствовал только пес-поводырь Боб, после того как все выплакались, я попросил слова.
– Резиденты, – сказал я, – как вам известно, я неважно говорю по-английски, так что будьте снисходительны. Я вот что хочу сказать: в норвежском языке есть выражение «стелиться ковриком».
Я тотчас заметил недоверчивые взгляды; я ведь уже поставил себя в затруднительное положение, показал сам себя в плохом свете, даже здесь, в «Шеппард П.», я утратил достоверность – языковое достоинство, так сказать. Но тем не менее продолжил:
– И поверьте, я не придумал это выражение специально ради данного случая. Стелиться ковриком означает, что те, кого ты оскорбил, обманул, мучил, терзал, обсмеивал, на кого не обращал внимания или вышучивал, могут истоптать тебя шиповками и использовать вместо коврика у двери.
Доктор Будь перебил меня:
– Замечательно, Крис. Но мы тут никого не наказываем. И вам незачем, как вы говорите, стелиться ковриком. Мы просто хотим услышать вашу версию. И извлечь урок.
Не успел я рта открыть, как слово взял Себялюб Джимми, ну тот, что разбился на мотоцикле, когда вздумал проехать из Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, держа руки за спиной, – мало того, в больнице он стал морфинистом и теперь ходил, держа одну руку за спиной, – мир прогрессирует, верно? В общем, он взял слово и сказал то, что хотел сказать я:
– Мы все тут коврики у двери! Лучшие на свете коврики!
И этот миг стал для меня великим и всеобъемлющим, я испытал облегчение, избавительное, чистейшее облегчение; в этот мягкий и уступчивый миг, когда мог повернуть реальность в свою пользу, я властвовал мыслью и временем, и наземь упал я сам, а не слова, не то, что я хотел сказать, а я сам, причем не стелился ковриком, только преклонил колени, а это некоторая разница, я стоял на коленях в безоконной гостиной «Шеппард П.», в большом бюро находок для потерянных душ, и хотел говорить о стыде, да-да, о стыде, давнишнем стыде, вечном моем спутнике, безотлучном недруге с тех пор, как я усвоил ясность мысли, то бишь с той минуты, когда я осознал, что умру, ведь любая мысль лишена самостоятельности, пока ты не осознал, что умрешь, что ты столь же преходящ, как цветы в дорогой вазе, что ваза переживет тебя, – я хотел говорить об этом стыде, хотел сказать, что здесь, в балтиморском пушечном клубе, я не чувствовал стыда, чувствовал лишь ответственность, а она противоположна стыду. Вы мне верите? Я могу сказать вам такие слова? Я их не сказал, потому что мои друзья, мои тогдашние и нынешние сотоварищи по The never ending fake it till you make it-Tour, подняли меня с того места, где, бывало, и сами стояли на коленях, не имея для молитвы иного бога, кроме самих себя и своих друзей, а это мы, это мы, думал я, меж тем как они поднимали меня, мои друзья, мы.
Скоро не останется больше ничего, о чем я вправе молчать.
Только одно: на следующий день мне предстояло посетить передний край страха и боязни. Называлось это экспозицией. Будут проявлять мой портрет. Тем утром все тихо вошли в двери, так как все знали, куда я собираюсь. Они уже испытали это. Проказник Тейлор похлопал меня по плечу, хоть нам и не разрешалось прикасаться друг к другу. Билл молча шел со мной среди дубов. Белки тихо сидели на ветках. И казалось, все время утирали носики. Белки оплакивали меня. Билл остановился, снял сандалии. Влез на верхушку самого высокого дуба, не спугнув ни одной белки, не потревожив совершенно ничего между небом и землей. Шмели и те сидели по домам. Потом он наконец спустился, с карманами, полными облаков, и довел меня туда, где только начинался остаток моей смерти.
На сей раз доктор Будь сидел на черном диване. Я отметил, что вся мебель теперь черная. Они что же, перетянули ее ради этого случая? Я хотел было спросить, но доктор Будь немедля перешел к делу. Поинтересовался, кто мне ближе всех. Я напомнил о неразглашении. Потребовал, чтобы речь шла только обо мне, а не о других. Слишком долго я выдавал своих близких. И теперь отбывал наказание. Заслуженное и безусловное. Теперь мой черед. И это самое правильное. Теперь на очереди я сам. Настал мой черед.
– Кто вам ближе всех? – повторил доктор Будь.
Я мог бы назвать Ивера Малта, мальчишку, которого предал, который за несколько недель давнего лета, что почти на самом дне всех моих лет, показал мне, каков я есть: человек, на которого нельзя положиться. Он по-прежнему близок мне: где бы ни находился, в каких бы морях ни плавал, он был в моих мыслях, в грезах наяву и во сне или в незримом почерке, каким написаны мои лучшие книги. Я мог бы назвать Хайди, девчонку, возникшую в моей жизни, когда эта жизнь была еще так коротка, что одна капля, один взгляд, пусть даже мимолетный, могли меня опрокинуть, девчонку, которую я твердо решил поцеловать, чего бы это ни стоило, но до поцелуя так и не дошло, и я по-прежнему склоняюсь над ней во сне, принадлежащем тому дню и последним лучам света. Я мог бы назвать и отца – он был мне близок, но уже скончался. И я назвал маму. Доктор Будь достал лист бумаги и ручку, попросил меня написать: Моя мама заболеет и скоропостижно умрет. Я, конечно же, отказался. Но мой отказ не был услышан.
– Чего вы боитесь?
– Я не боюсь.
– Боитесь, что если напишете, так и случится?
– Так нельзя, – сказал я. – Просто нельзя.
– Мы пытаемся поломать пути ваших мыслей, Крис. Потому-то вы здесь.
– Какие пути мыслей? Их не так много.
– Ну, что, по-вашему, все имеет смысл.
Я невольно засмеялся:
– Никак не ожидал, что вы скажете именно это.
– По-вашему, все имеет смысл. Вы в плену у знаков, Крис. Вы несвободный человек.
– И вы хотите разбить оковы и освободить меня?
– Да. Можно и так сказать.
– Избавьте меня от этого, черт побери!
– Неужели так трудно написать одну-единственную фразу?
