Меня вдруг как громом поразила мысль – мама унаследовала мои впадины.
– Ивер приходил с газетой? – спросил я.
Мама покачала головой:
– Может, ты сходишь за газетой? Заодно отдашь эту ужасную жестянку. Пришлось выставить ее на балкон. Воняет.
– Почему ты решила, что жестянка Иверова?
– Ну как же, профессор. На ней написано: «Ивер Малт».
Мама резко раздвинула занавески, и луч еще более яркого желтого света, смешанного с зыбкими зелеными тенями, упал на пишмашинку, лист бумаги и стол. Она как будто хотела потрогать этот свет, только что струившийся сквозь нее, а теперь лежавший там, вне нас. Наклонилась, собираясь положить руку на клавиатуру.
– Не трогай!
Мама спрятала руку за спину и посмотрела на меня довольно странным взглядом, словно прятала что-то в руке, которую только что убрала за спину. Потом рассмеялась:
– Мил человек! Я и не думала ее ломать.
– Когда лист заправлен, она занята.
Мама по-прежнему стояла, спрятав одну руку за спиной, а другой смахивала со лба капельки пота. Казалось, она плакала, только слезы текли снизу вверх.
– Почему никто меня не слушает, – тихо сказала она.
Не спросила, нет. Просто сказала сама себе, вздох со словами. Голос ее был дальше, чем тайные разговоры в троллейбусе, долетавшие до меня по ночам. Я всегда тревожился, когда она начинала так говорить, тревожился и чуть ли не злился, потому что вдруг на мгновение испытывал к ней жалость, а уж этого мне совсем не хотелось.
Ну почему все не может быть в полнейшем порядке?
– Разве? Разве нет таких, что тебя слушают?
– А вот ты?
– Разве я не слушаю? Всегда слушаю. Слышишь?
– Может, и слушаешь. Но не прислушиваешься.
– Что ты имеешь в виду?
– Я сказала, чтобы ты держался подальше от этого мальчишки.
– Да я просто встретил его на пристани. Мы порыбачили. А что такого?
– Что такого? Что бы я ни говорила, всегда: а что такого? Вполне годится мне как имя: госпожа А-Что-Такого.
– Выходит, жестянку относить не надо, а? Раз я должен держаться от него подальше?
– Нет, отнеси. Иначе он явится сюда. А я бы предпочла обойтись без этого.
– Хорошо.
– В мешочек или вкрутую?
– Вкрутую.
– Шесть с половиной минут. Успеешь сбегать.
Тем летом я не понимал маму. Сперва говорит, чтобы я поздоровался с Ивером Малтом. Потом говорит, что он плохой, потом, что его жалко, а в конце концов я должен держаться от него подальше. И все-таки хочет, чтобы я сходил на Сигнал и вернул жестянку. Речь только о вежливости, да? Вежливость выражается в поступках. Чту мы говорили, когда никто нас не слышал, роли не играло. Но поступки способны и лгать. Даже больше, чем слова. Вся разница в том, что слова можно взять обратно. А поступки нет. Не надо было мне здороваться с Ивером Малтом.
Возле почтовых ящиков я, как назло, встретил Лисбет. Впрочем, может, удастся что-нибудь выпытать у нее про новую девчонку. Правда, выпытывать я не мастер. Собственно, вообще не мастер вести разговоры, а уж что до обыкновенной болтовни, то лучше мне вообще убраться подальше. Лисбет выглядела усталой и хитрой. Сперва я подумал, что она навеселе, но нет, все ж таки вряд ли. Еще и десяти нет. Так или иначе, она заметила жестянку.
– Рыбачить собираешься?
– Нет. Я за газетой.
– Тогда наверняка ужас как важно иметь при себе крючок и леску.
Спросить мне хотелось только об одном: как зовут ее подружку и кто она. Но я не осмелился. Не смог. Слова не шли с языка. Даже до рта не добирались. Если так будет продолжаться, я взорвусь, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– Точно. Ты не знала, что «Афтенпостен» в этом году доставляют летучие рыбы?
Лисбет недоверчиво посмотрела на меня:
– Опять идешь к этому недоумку?
– К какому недоумку?
– К какому? Ясное дело, к Иверу Малту. Разве тут есть другие недоумки?
Я мог бы сказать, что она аккурат с таким разговаривает, а может, и я тоже разговариваю с недоумком, то бишь с Лисбет, мы двое недоумков, завели разговор возле почтовых ящиков, но, как уже упомянуто, я не мастер по части речей.
– Сомневаюсь, – сказал я. – Во всяком случае, не такие недоумки, как Ивер Малт.
Лисбет усмехнулась:
– Ничего удивительного. Мать у него нацистка, а папаша алкаш.
– Так говорят. А еще – что у них собака лаять не умеет.
– Не-а. У Ивера есть полубрат, который не умеет говорить. Немецкий ублюдок.
– Это которого отдали?
– Опять ошибочка, Умник. Продали его. Мамаша завернула его в подарочную бумагу и продала за две кроны пятьдесят эре.
Я тоже засмеялся, ненавидя себя за это:
– По заслугам. Две кроны пятьдесят эре! А крона тогда не дороже стоила?
– Поедешь с нами сегодня в Саннвик?
– Вряд ли.
– Не дуйся, Крис. Мы возьмем моторку Путте. Купим пива и сдобных булочек, развлечемся на все сто.
– Я обещал маме покрасить флагшток.
Лисбет довольно долго смотрела на меня.
– Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты опять свяжешься с этим недоумком.
– Еще чего! Ивер Малт ниже моего достоинства.
– Ниже твоего достоинства. В точку, Крис. Что ж ты тогда с нами не водишься?
– Может, в другой раз.
– Слыхал ведь, что сказал Путте. Другого раза может и не быть.
– Больно он умный, Путте твой, – сказал я.
– С ногой стало хуже, Чаплин?
– Нет. А что?
– Ты хромаешь. Сильней, чем прошлый год. Или просто гормоны донимают?
– Когда стою, я не хромаю.
– Больно умный, великий рыболов. Я видела, как ты шел.
– Меня вбок заносит. А это совсем другое дело.
Лисбет достала «Афтенпостен» из почтового ящика помощника судьи и пошла прочь. Но через несколько шагов обернулась:
– Хайди, между прочим, тоже с нами.
– Хайди? Кто такая Хайди?
– Кто? Та самая, на кого ты вчера пялился, дурень.
Я поплелся к пристани, сгорая со стыда и одновременно возмущаясь. Все это было слегка чересчур. Каждый раз, когда я почти забывал про эту окаянную ногу, кто-нибудь непременно мне о ней напоминал. Неужели нельзя оставить мои ноги в покое, по меньшей мере одну? Неужели надо обязательно про нее упоминать? Башмаки шагали сами собой, один прямо, другой вкось. Так недолго и на шпагат сесть. Хорошо бы состариться, ведь тогда можно ходить с тростью. Может, эта подружка, новая девчонка, которую, стало быть, зовут Хайди, хочет, чтобы я поехал с ними в Саннвик? Может, Хайди попросила Лисбет, не спросит ли та у меня? Возможно ли такое? Я к подобным вещам не привык. Не привык находиться среди людей. Не знал, как буду себя чувствовать. Знал только, что поливал грязью Ивера Малта, злословил о нем, насмехался, а почему? Потому что хотел подлизаться к Лисбет. Хотел нравиться всем. Оттого-то в конце концов и садился на шпагат. Я, черт побери, родился на шпагате. Нигде мне не было места. Кстати, неправда, будто слова можно взять обратно.
