Подхватил бригадир его, стиснул, огромного ребенка-бугая, и вместе, одним телом оползли по стеночке на дно, приварившись к гранитной породе и перейдя в нее с такой окончательностью, что никаким уже зарядом их от нее, пустых, не оторвать. И небо из забоя видели — не сотрясенное, незыблемое небо, и небо их своей беспредельной высотой совсем-совсем не видело, но все равно как будто становилось ближе с каждым вздохом и подымалось в вышину обратно с каждым выдохом.
4
— Ну зверь, Валерка, бог!..
В толпе перед забоем лопнула пружина, вцепились в него все и дергали, трясли, словно каждый хотел от него получить по куску, все хотели, чтоб понял Чугуев: живые! все они тут живые опять и лично он, Чугуев, больше всех!
— Мы ж думали, все! Сейчас вот рванет! Сейчас вот, сейчас — и опять ничего! Эх, долго ты, дятел, стучал! Такое, чего вообще вот, казалось, не может! А может, того… детонатор забыли?! А как вот еще объяснить?!
— Да хрен тебе в зубы — забыли! Я лично его, лично снаряжал! Сейчас вот подорвем — поверишь, что он там… и был все это время!
— Валерка, слышь? — Ессентуки в глаза ему заглядывает. — Посылка будет мне! Так ты что хочешь из нее бери, хоть целиком ее всю забирай! Ну ты же знаешь, я же царская невеста! Сеструха на оптовом у меня! Пришлет колбасу «Брауншвейгскую»!.. все забирай!
— Валерка, слышь, чего, — Балда с другого бока привалился, — ко мне тут Марьянка приедет на днях… ну, это, заочница. На карточке ты ж видел — закачаешься! Так хочешь — ты это, возьми ее, сделай! Она ж ведь меня толком и не видела, какой я из себя. Литеров уломаем, чтобы ты к ней пошел, с понтом ты — это я!
— Хорош гужеваться, невесты-заочницы! — Коля-Коля, одыбав, кричит. — Шпуры все остальные кто будет заряжать? Алимка, Казанец, Балда, а ну-ка по забойнику все в руки! А то ж сейчас к шестнадцати ноль-ноль обратно закопают.
И точно — рев движков на нижнем горизонте. Рывками обернулись: джипы! ползут по выездной траншее между глинистых откосов. Чисто «Буря в пустыне», вездеходные монстры поперек себя шире. И мгновенно, налетом какого-то ветра, наступлением ядерной в зоне зимы, изменилось начальство все в лицах, в искривлениях и отклонениях позвоночных столбов от оси, побежали Меньжухин и Маркин машинам навстречу, становясь меньше ростом, шнырями, в обратном направлении по дороге эволюции, превращаясь из прямоходячих обратно в согбенных… и махали руками: сюда! на меня!
Джипы выперлись к красным треугольным флажкам оцепления, распахнулись все дверцы, выпуская тяжелые камуфляжные туши с большими погонами и плетеными кантами, — генералы сошли со ступенек, наливаясь свирепым, оскорбленным вниманием, не вполне понимая, что вообще здесь творится, но ступая весомо и страшно, в уверенности: генерал и не должен ничего понимать. Одновременно с ними выбирались из джипов гражданские, и один вдруг из них распрямился и вымахал так, что все сразу обернулись на башенный кран, на жирафа, на лошадь… и со взбрыком сердечным Чугуев узнал, не в лицо, а по росту — человека, которого он не знал даже, как и назвать… ведь не скажешь: «который во всем виноват», человека, с которого все началось, что пришел и качнул, раскачал коченеющий, вмерзший во льды, как «Челюскин», завод, покатив по наклонной железных людей.
Неправдиво живой, снова близкий, как в тот день в намагниченной им забегаловке, настоящий Угланов полез за флажки, не нагнувшись, а перешагнув доходившую разве до ляжек запретную проволоку, и пошел на Чугуева, никакого Чугуева у забоя не видя — только целое, в недрах и в будущем, то, во что он воткнет, то, к чему присосется, и ничто не проткнуло Чугуева, не впилось между ребер раскалившейся и приварившейся злобой: вот идет человек, для которого он, Чугуев, — стальная прокладка, одноразовый глиняный пыж, лоб, которым в шпуры забивают патроны; он владел его жизнью тогда и владеет теперь, но ничего сейчас от этого внутри Валерки не кричит, не полыхнуло дикой, безмозглой потребностью во что бы то ни стало доказать, достучаться до этих вот глаз и до этого мозга: я есть!
Все показалось под открывшимся ему незыблемым, высоким вечным небом освобождающе ничтожным и смешным: смотрел он и не мог поверить, что все зависит вот от этого нескладного, безостановочно бегущего, безостановочно боящегося сдохнуть человека, который все не может бросить свою трубку, пульт управления сталепрокатными цехами и существующими только в представлении его нематериальными деньгами… Смотрел и поверить не мог, что это Угланов построил все так, что треснула его, чугуевская, жизнь; нет, все устроилось и дальше крутится само, это он сам, Чугуев, сделал над собой; не мог поверить, что в угоду этому, жирафу, «по улице водили большую крокодилу» — тринадцать мужиков, здоровых еще, сильных, не увечных, должны были решать между собой, кому из них идти в забой и загонять кувалдой патрон в гранитную породу, и этот вот смешной, усталый людоед смотрел бы на тебя, разметанного в клочья, таким же стылым глазом, что и на живого.
А все шпуры уже были заряжены и провода, идущие из них, связаны в сеть и законтачены с двужильным взрывником, черной змеей ползущим из забоя к трансформатору; Кукушка побежал к хозяевам сказать, чтобы они выметывались на хрен из карьера и отогнали свои джипы, чтоб невзначай их не покоцало осколками. Заревела и длилась надсадным вытьем нестерпимая сирена, и Угланов привычным стегающим, подымающим стадо движением махнул всем своим пехотинцам: исчезните! — и полез сам кратчайшей дорожкой наверх, раскидав, словно плети, охранные берегущие руки… И стоял уже на самой кромке последнего горизонта над пропастью — завязав на груди беспокойные руки и подавшись в наклоне вперед, выедая глазами то место на дне, где десятки тонн мерзлой породы сейчас встанут дыбом. С тринадцати шагов Чугуев видел эту, словно запитанную постоянным током, спину, такую привлекательную для внезапного короткого тычка: пихнуть его ладонью меж лопаток — и полетел бы вниз хозяин тысяч русских жизней, расходных и оптом меняемых на сотни тысяч тонн легированной стали, и раскололся вдрызг бы его мощный котелок… Но будоражила его, Чугуева, сейчас редчайшая возможность подстеречь хозяина могутовской земли в человеческом, смертном, уязвимом для боли обличье не сильней, чем мушиный пролет перед носом в сентябрьский полдень. Любой человек для Чугуева теперь одинаково весил и стоил, и точно так же слаб и жалок был Угланов, сделанный из мяса и костей, перед вот этим винтовым провалом и разрывной силой, выворачивающей глыбы из земли, перед вот этим небом, воздуха которого он заглотить, Угланов, мог не больше, чем Валерка, — и ничего не убавляется от неба.
Коля-Коля скомандовал взрыв, и Кукушка повис на рубильнике — ухнуло, на версту разбежалось, заполнило всю воронку карьера низовым, отдаленным, наросшим и ворвавшимся в уши сухим и отрывистым треском, словно кто разодрал на лоскутья огромный податливый ситец; по цепи друг за дружкой порскнули из породы двенадцать фонтанов, потерялся им счет, затопил пропасть грохот, моментально разлившийся каменноугольный мрак; великаны, деревья из черного, серого, желтого, рыжего праха, разрастаясь, клубясь мускулистыми кронами, поднялись выше всех горизонтов, так что пыль, хоть частица ничтожная тверди, но хрустит у тебя на зубах. И еще с полминуты под этой кромешной земляной, гранитной взвесью что-то трескалось, глухо ворочалось, подвигалось, срывалось, перекатывалось по уступам и рушилось, расшибаясь на части, — отворчало, хрустя и крошась, и замолкло.
