В двух километрах от обиталища возводителей стройки грохотала пару раз в сутки железная дорога, но поезда на ней останавливались редко, в основном — ломовые, с грузами для созидания будущих бетонных коробок. Ближайший городок располагался километрах в сорока, и достопримечательностями его, по слухам, были цементный завод и соляная фабрика.
Температуру зимой и летом в этих краях отличала одинаковая абсолютная величина «сорок», а настроение местного народонаселения неизменно пребывало в области отрицательных значений, ибо причин для радостей житейских не обнаруживалось в принципе.
Солдат кормили белесой баландой неопределенного происхождения, пересоленной тухловатой селедкой, местная вода настырно отдавала ржавым железом, а заваренный в ней казенный чай — казарменной шваброй.
Но все бы тяготы быта и каторжной работы снес Федор без ропота и отчаяния, если бы не окружающая его публика, — злобная, похабная по своей сути, небрежная в одежде, в еде, да и в работе, развлекающаяся бесконечными стычками, унижением слабых и черным дурным пьянством.
Здесь не было вина или же водки, но население этого грязного, пропитанного потом, дерьмом и цементной пылью шалмана, вполне и изобильно удовлетворялось политурой, техническими ядовитыми спиртами и растворителями клея. Алкогольным деликатесом считался «тройной» одеколон.
В царящем вокруг произволе некоторые признаки соблюдения уставных формальностей казались циничной насмешкой над здравым смыслом.
Смиренный нрав Федора, мгновенно и радостно уясненный стаей в первый же день его появления в гарнизоне, был подобен сладостному запаху крови для оголодавших акул, тут же устремившихся к легкой добыче.
В первый же вечер он был побит — просто так, забавы ради, затем всю ночь стирал «старикам» портянки и зубной щеткой чистил ржавое «очко» сортира, давясь рвотой от чудовищного зловония.
Утром же, в компании ему подобных «салаг», был отправлен на самые тяжкие бетонные работы, но и единосрочники по службе не проявили к нему ни толики взаимопонимания, соревнуясь в колкостях и взваливая на него основную ношу труда.
Офицеры, надзирающие за формально подчиненной им бандой. смотрели на него, как на пустое место. Главный начальник в звании майора, — кривоногий рябой карлик, крикливый и вечно пьяный, появлялся среди подчиненных нечасто, изрыгая проклятья, оценивал проделанную работу, объявлял направо и налево аресты, грозил гауптвахтой, существующей лишь в его воображении и тюремными сроками, призывая в свидетели свой партбилет, воздеваемый ввысь. Затем быстро успокаивался и пропадал в никуда. Иной командный состав следовал примеру своего шефа, и ни на что, происходящее в шалмане, влияния не оказывал. Этих армейских деятелей занимал лишь «левак», — то есть, обмен стройматериалов заинтересованному гражданскому люду за те же горячительные напитки, употребляемые ими каждодневно и неумеренно.
В неприкосновенном сословии «стариков» особенно выделялся рядовой Коряга — такова была его фамилия, более напоминавшая кличку, но, собственно, иначе к нему никто и не обращался. Свою независимость и авторитет Коряга утвердил, будучи еще молодым солдатом. Утвердил теми личными качествами, что в среде обитателей стройбата считались наиглавнейшими: способность вступить в драку с любым противником, стоять в ней до конца, презирать любые лишения и боль, постоянно демонстрируя окружающим свою жестокость и силу.
Силы же Коряге было не занимать. Двухметровый увалень с покатыми плечами, перевитый узлами мышц, с мощными, «колесом», ногами, он был словно вырезан из кряжистого дерева, а длинные руки его с узловатыми пальцами, свисающие ниже колен, не оставляли надежды никаким крепышам, попади они в их объятия. Его широко расставленные темные глаза невозмутимо взирали на мир с плоского смуглого лица, на котором никогда не отражалось ни удивления, ни сострадания, ни улыбки. Шрамы на его теле говорили о многочисленных поножовщинах, а сломанный нос и выбитый передний зуб — об опыте кулачных боев.
Посему, принимая во внимание его непредсказуемость и непреклонную жестокость в драках, связываться с ним не хотели даже самые отчаянные подонки, понимавшие, что, пренебрегая их жизнями, он столь же равнодушен к своей собственной.
Слабаку Федору Коряга выказывал равнодушное презрение, не пытаясь, однако, чем-то его задеть или унизить. Коряга воевал лишь с сильными за свое место под солнцем, да и теми пренебрегал, не водя дружбы ни с кем, и удовлетворяясь компанией самого себя.
Случилось так, что на стройке им выпало совместно разгрузить одну из машин со строительной ватой.
Коряга, подозрительно пощупав колкие мятые волокна, сдул с пальцев прозрачную стеклянную пыль, приказав напарнику:
— Сегодня пашешь ты… Моему здоровью такая закалка ни к чему… Советую рожу портянкой обмотать, чтоб потом кровью не харкать…
Федор, выдохнув горестно воздух через нос, посмотрел на бицепсы сослуживца, напоминавшие дыни, и привычно подчинился хищнику.
Пока он перетаскивал на второй этаж пудовые тюки, Коряга, устроившись в тени под навесом подъезда на дырявом промасленном тюфяке, покуривал папиросу, с удовлетворением наблюдая за трудами прилежного собрата. Одновременно ленивыми движениями руки он подтачивал мелким оселком свой длинный блестящий нож, которым обычно брился. Сталь тонко шуршала под упорным камнем.
Выплюнув бумажный замятый мундштук с мочалом изжеванного хвоста, внезапно спросил:
— Слышь, малахольный, дуй сюда, вопрос есть.
Федя, томясь, пошел на зов, будто к открытой клетке со львом. Утешало одно: если дальнейшее общение закончится побоями, то вряд ли долговременными — стеклянная пыль от ядовитого материала, флером витавшая над его распаренным телом, вряд ли пришлась бы по вкусу даже самому активному садисту. Поневоле припомнились безобидные обитатели природы, спасающиеся от всякого лиха признаками личной непривлекательности.
— Вот ты мне скажи, — спросил Коряга едва ли не проникновенно. — Отчего ты такое чмо? В смысле, в какую сторону тебе роги намылят, туда ты ими и упираться горазд. Или тебя корова родила?
Федя молчал.
— Так где ответ? — грозно повысил голос Коряга.
— Бог терпел, и нам велел, — механически произнес Федор.
— Какой еще Бог? — Коряга непроизвольно посмотрел на небо. — Чего ему терпеть-то?
— Наш Бог — Иисус Христос. Мой, вернее…
— Так сколько ж их, Богов-то?..
— Бог — один, — сказал Федор. — Но он — в трех лицах.
— Ну, а чего Иисус твой терпел? Какие-такие ему-то проблемы по жизни вырулились? — Коряга смотрел на него неподвижным взглядом. У него было забавное свойство не мигая смотреть на какой-нибудь предмет, пока он буквально не впитывал этот предмет в себя.
Федя, как мог, вкратце поведал ему суть евангелий. Посыпались уточняющие вопросы. После собеседник тяжко и долго задумался. И, ощущая миролюбивую природу этого раздумья, Федор понял, что рукоприкладства, вероятно, на сей раз не последует.
