«И правильно делаешь», — подумал Серегин и, не вступая в прения, выскочил в зябкую сырую ночь, под гулкое звездное небо, остервенело встряхнувшись от мигом пробравшего его холода. Легкие наполнил горький тревожный запах палой листвы. Вздрагивающий свет фонаря высветил тропку — в желтой хвое с осыпавшейся молодой лиственницы и тяжелыми намокшими листьями, голую рябину у забора с рдеющими на ней ягодами. В пластах холодного тумана еле угадывалась округлая будка колодца.
По словам Нюры, колодец сооружали по ее проекту дорогостоящие специалисты, вода из него была чиста и живительна, что подтверждалось экспертизой, проведенной ею в Москве в какой-то научной шарашке. При каждом отъезде с дачи крышка колодца запиралась на амбарный замок. Сам же щитовой домик был оснащен стальными оконными ставнями и сейфовой входной дверью, дарованной Нюре из хранилища разорившегося банка. Дверь, как нехотя пояснила Нюра, любящая не только порядок, но и безопасность, привез сюда начальник охраны банка, муж, дескать, ее подруги, и это уточнение Серегина развеселило, хотя сподобился он лишь на сдержанный, с понятием, кивок.
Приспустив цепь и, придерживая ладонью ворот, он бросил в темень провала ведро, отозвавшееся в глубине шахты недовольным звяком. Вытянув ведро наверх, обнаружил в нем воды лишь на чайную кружку. Изловчившись, снова забросил его вниз. Ведро ударилось о воду и обнадеживающе чавкнуло, после чего, судя по натянувшейся цепи, тара уверенно пошла ко дну. В желании проверить степень наполнения ведра, Серегин, сжав зубами корпус фонарика и обеими руками ухватив цепь, склонился над бездной, но тут съехала в петлях проклятая колодезная крышка, с существенной силой стукнув его по макушке.
Рот водоноса непроизвольно раскрылся в изречении нецензурного слова, и фонарик полетел в неведомую пучину.
Придерживая плечом свалившуюся на него крышку, Серегин вытянул наружу ведро, напоследок стукнувшееся о борт колодца и обильно залившее ледяной водицей Нюрины тренировочные штаны.
С наполнением второго ведра тоже пришлось повозиться и, как ни старался Олег краем его подцепить фонарик, желтым пятном светивший на далеком дне, этот маневр ему не удался.
В сенях он зацепился ведром за угол дверного проема, до краев заполнив водой ботинки и выплеснув на пол прихожей изрядную лужу.
— Теперь час за тобой подтирать! — убивалась выскочившая на звяки и плески из комнаты Нюра — в ночной рубашке и в валенках на босу ногу. — Мои тренировочные… О, господи! Куда ты в ботинках, остолоп! Вот газета, потопчись на босу ногу!
Когда улеглись страсти приборки, и ведра были водружены на стальную плиту печи, когда тела любовников прижались друг к другу в истоме первых ласк, практичная Нюра внезапно спросила:
— Фонарик на террасе оставил?
Серегин выдержал долгую паузу. Дыхание у Нюры в сей момент тоже замерло — видимо, в предчувствии нехорошего ответа.
— Уронил я его… — произнес он глухо. — Завтра достану…
— Как?! — подскочила она. — В мой колодец?!
— Других здесь нет, — сказал он.
— Опять ты со своими «другими»! Ты вообще понимаешь, что натворил! Там же батареи! Ты отравишь мне воду! А я ее даже в Москву вожу! Для чая, кофе… Да и вообще — суп, компот…
— Завтра точно достану, — пообещал он, скользя рукой под подол ее «ночнушки». — Не расстраивайся, дорогая… Фонарь светит, герметизация, чувствуется, надежная… Где покупала?
— Для нашего спецназа выписывали… Зам начальника тыла подарил…
— Вот, видишь… Фонарь военный…
Она резко приподнялась на кровати. Включила светильник в изголовье. Прижав руку к сердцу, произнесла:
— Нет… Это же надо! Я пойду посмотрю… — И, встав с кровати, побрела в прихожую. Вскоре до Олега донесся запах валерьянки, а после хлопнула входная дверь.
Он перевернулся на спину, глядя в обитый «вагонкой» потолок. Нет, чтоб соврать, а признаться утром… Ложь — смазка, правда — абразив…
Вновь хлопнула дверь, и перед ним явилась Нюра.
— Ну? — спросил он.
— Светит, — мрачно отозвалась она.
— Я же говорю: герметизация там — о-го-го! Я сразу почувствовал: вещь отменная, боевая… Для полевых условий. Летом ночью с ним можно раков идти ловить… Ты говорила, кстати, тут пруд, — можно попробовать…
Ответа он не дождался. Она погасила лампу, легла, лицом придвинувшись к стенке.
Он снова попытался влезть ей рукой под белье, но она решительно отвела его пальцы:
— Все настроение перебил… идиот!
— Так давай я тебе его подниму… — предпринял новую попытку Серегин и, несмотря на некоторое сопротивление, вполне удачную.
— Ладно… — Она повернулась к нему. — Точно фонарь достанешь?
— А кто кроме меня? Других нет…
— Ой, подожди, я еще валерьянки выпью…
— После, милая, после…
— Ой, Олеженька…
И, уже в апогее страсти:
— Милый, только не в меня…
— Других тут нет, — жестко отрезал Серегин.
И — получил ладошкой по щеке через ее снисходительный хохоток.
Утром, взяв грабли, тщательно вымытые Нюрой стиральным порошком, Серегин приделал к ним шест, составленный из сбитых между собой штакетин, и с первой же попытки извлек со дна злосчастный фонарик.
Убедившись, что тот по-прежнему светит, Нюра возликовала, простив любимому — на сей момент, мужчине, все его оплошности. Даже — поломку разводного ключа, которым Олег рассоединял ржавое водопроводное колено.
Промазав тавотом замки, закрыв пленкой розы, наполнив багажник коробками с баночными солениями, остановились у калитки, бросив прощальные взоры на покидаемое до весны жилье.
Голые ветви яблонь и груш, редкая листва на плакучих березах, сварливый вороний крик вдалеке… И только дымок, вившийся из кривой, закопченной трубы, высунутой в прорубь оконца сторожки, выдавал присутствие здесь чьей-то одинокой судьбы, готовой разделить с опустевшими домишками долгую муторную зиму… Всюду есть человек, и человек разный.
Обратно в Москву уезжали в преддверии наступающих сумерек. На сей раз за руль сел Серегин. Осень мела хрусткую желтую листву по пустынной горбатой дороге, где один длинный подъем сменял пологий протяжный спуск. Серегин не гнал, то и дело чертыхаясь от толчков в колеса бесконечных выбоин и трещин в расползшемся асфальте. Тянувшиеся по обочинам пейзажи были прежними: то хмурый черный ельник, то проплеши полян с поникшей, побитой ночными заморозками травой, то стылые, заросшие осокой пруды. И как вчера по дороге на дачу не попадалось ни единой машины, и словно какая-то обреченность и гиблость царили вокруг, и Бог ведает, какие мрачные тайны хранили неприветливые угодья, и какие энергии витали рядом, наполняя душу неясным смятением и жутью. И мечталось быстрее добраться до магистральной трассы, влиться в общий поток, а далее — в город, в его огни, в его привычную бетонно-кирпичную надежность.
