Он поморщился, оборачиваясь к окну, за которым сверкал на солнце снег в парке и в просветах между деревьями видны были яркое небо и далекие горизонты. Татьяна Ивановна тоже посмотрела туда, раздраженно щурясь. Всю дорогу она прятала глаза от этого солнечного блеска, и здесь он преследовал ее, мешая разглядеть выражение лица хозяина Синих Ключей. С чего она взяла, что он станет ей помогать? Все ведь знают, что за человек. Ни одного доброго слова ни от кого не слышала.
– Однако, – продолжал Николай Павлович, по-прежнему не меняя интонации, – моего долга перед покойной супругой никто не отменял, да-с.
Он помолчал, то ли обдумывая сказанное, то ли просто разглядывая что-то в окне. Спустя секунду Кантакузина убедилась, что верно второе – шагнув к окну, Осоргин дернул край портьеры, мешавшей обзору, подался вперед и пробормотал что-то невнятное. На секунду ей показалось, что вот-вот он распахнет створки и выскочит на террасу, которую ленивая прислуга и не думала чистить от снега. Но вместо того он резко отступил, пошарил глазами по сторонам и, найдя шнур от звонка, дернул коротко и с силой. Кажется, к этому моменту он совершенно забыл о том, что в комнате, кроме него, кто-то есть.
Не прошло и минуты, как вызванный явился – больших размеров мужик, почему-то одетый по-уличному, в распахнутом тулупе, с рябоватым лицом, которому куда больше подошло бы выражение сонного благодушия, чем собачий восторг, написанный на нем сейчас.
– Тимофей. – Осоргин дернул правой стороной лица, такой мимики Татьяна Ивановна до сих пор у него не видела.
Мужик в тулупе встрепенулся, изображая полную готовность бежать и хватать.
– Почему?.. – Короткий жест в сторону окна, объяснений, кажется, не требовалось. – Кто допустил? Пелагея где?
– Ваше сиятельство, – Тимофей прижал обе руки к сердцу; под рукавами, свешиваясь из клочкастой овчины, болтались рукавицы на веревочках, и это вдруг показалось Кантакузиной настолько нелепым, что она едва не засмеялась в голос, – так барышня ж погулять пожелали. Вы же ж сами велели не препятствовать… Кто же ж знал, что она по деревьям-то… Хотя, оно конечно… – Запнувшись, он покачал головой, изо всех сил изображая сокрушение.
– Если простудится, пожалеешь, – сообщил Осоргин все так же без выражения. Это отсутствие эмоций на лице и в голосе выглядело сейчас особенно нечеловеческим, потому что говорящий явно был в ярости.
– Сей минут поймаем, – гладкая физиономия опала и сморщилась, Тимофей попятился к дверям, – не извольте… Вот ей же богу…
Повернулся и кинулся вон. Тяжелый топот стих за стенами. Татьяна Ивановна невольно посмотрела в окно – но ничего, кроме солнца, заснеженных деревьев и далекого горизонта, там не увидела.
На какое-то время в комнате воцарилась тишина – вязкая, томная, как бывает при слишком ярком солнце, когда от света не хочется двигаться и тянет в сон. Только часы стучали торопливо и жестко.
Осоргин и его незваная гостья стояли посреди комнаты неподвижно, будто забыв, кто они и зачем здесь… Это продолжалось, впрочем, очень недолго. Николай Павлович шагнул в сторону, половица скрипнула под ногой. Кантакузина обернулась к нему, машинально поправляя шаль на груди, и тут же опустила руки, сообразив, что повторяет движение злосчастного Тимофея. Осоргин, впрочем, не заметил никаких ее движений, он по-прежнему думал о своем. Именно в этот момент ей сделалось совершенно ясно, что она приехала зря и никакой помощи от него ждать нечего.
– Так сколько, вы говорите, вашему отпрыску? Шестнадцать? Гимназист? И какие имеет дальнейшие намерения?
– Университет, – коротко ответила Татьяна Ивановна.
Осоргин усмехнулся:
– Научная, стало быть, стезя? Уж не по стопам ли дядюшки Михаила Александровича? Это весьма похвально… Стихов не пишет? Прекрасно. Что ж, сударыня, я согласен принять на себя… хм… некоторые обязательства. Вам письменное обещание дать, или моего слова достаточно?
Татьяна Ивановна, уже не думая ни о каком Тимофее, стиснула руки на груди, хотела что-то сказать и не смогла. Слова не шли на ум, да и язык не слушался.
Нельзя сказать, что решение, о котором Николай Павлович Осоргин объявил госпоже Кантакузиной, было для него поступком естественным и логичным. К благотворительности этот человек был отнюдь не склонен. То есть лет, может, двадцать назад он и позволял себе широкие жесты и даже принимал участие в каких-то земских проектах, вместе с друзьями-соседями планируя привести жизнь местного крестьянства к соответствию современным стандартам. С той же целью вел образцовое сельское хозяйство, выписывая по немецкому каталогу новейшие сельскохозяйственные машины. Жена, Наталия Александровна, урожденная Муранова, всячески поддерживала его в этой деятельности. Многочисленная женина родня, во главе с монументальной графиней Осташковой, наезжая в Синие Ключи, также выказывала благосклонность. Однако давно уже не было в живых Наталии Александровны. И отношения с ее родственниками уже много лет более всего напоминали затяжную окопную войну.
Но недавний разговор с другом – старым доктором Юрием Даниловичем Рождественским – настроил мысли Осоргина на особый лад. И в этот лад неожиданно ловко ложился осиротевший недоросль Александр Кантакузин.
«Да грех ведь, Татьяна ж жива еще, – одернул себя Николай Павлович. – Все под Богом ходим, мало ли что там врачи сказали, могу и я раньше ее помереть… Однако, если что, поглядим на этого Александра. Может, все как раз и сладится…»
Татьяна Ивановна Кантакузина возвращалась домой в том же напряженно-приподнятом состоянии, которое не отпускало ее уже несколько дней. Она растила и лелеяла в себе это состояние, чтобы выдержать… чтобы добиться… И вот – выдержала и добилась.
Оказалось, что слишком легко. Она накопила слишком много сил для этого. Теперь они сжигали ее изнутри.
Конечно – не только они.
Болезнь…
Денег на светил не нашлось, но в земской больнице в Тверской губернии бесплатно принимал один доктор, хотя и не имевший большого веса в медицинских кругах, но зато прекрасно разбиравшийся в женских болезнях. Материалист и почти циник, в изначальном, античном смысле этого слова.
– Устраивайте свои дела, сударыня. Полгода от силы. Может, и меньше. В зависимости от того, когда метастазы перейдут на жизненно важные органы. Это, увы, непременно произойдет. Оперировать не вижу смысла.
И добавил, морщась, на миг утратив суховато-отстраненный вид:
– Ну не доросла еще наша медицина до того, чтобы успешно делать такие операции.
С того дня и осталась в жизни Татьяны Ивановны Кантакузиной только одна забота.
Устроить сына.
Ее мальчик, ее Сашенька. Хрупкое сокровище. Решительно не способное уцелеть в этом мире без посторонней помощи. Она даже не пыталась спорить с теми, кто смеялся над ее материнскими иллюзиями. Иллюзия! Ах, господа, вы разве не знаете, что подобные особенности прекрасно передаются по наследству?
