Николай Павлович Осоргин медленно оглядел сосну, перед которой они стояли. Этому дереву сравнялось лет двести, и было оно в самом расцвете: ровный красноватый ствол, пушистые ветки, просторно раскинутые над усыпанной старыми иглами полянкой, только на самом краю которой, куда не доставала сосна, теснилась трава с желто-лиловой мать-и-мачехой.
– Пожалуй, грех, – согласился Осоргин.
– Так и разговору конец, – радостно встрепенулся лесник. – Пусть себе стоит как стояла.
– Однако я ведь обещал старосте, – с сомнением возразил Николай Павлович.
– Так и что? Не его же обещали, свое! А свое и есть свое: вчера бери, сегодня самому занадобилось. Или не так?
Он так горячо убеждал, что и в самом деле невозможно было усомниться: нельзя рубить это прекрасное дерево! Ему еще жить и жить. Такой урон лесу! Да и просто – грех.
Осоргин уже привык к тому, что лесник может убедить его практически в чем угодно. Впрочем, тот этим своим талантом редко пользовался. Только в серьезных ситуациях. Например, когда барин сказал однажды нянюшке Пелагее, что содержать взрослого душевнобольного без надлежащего присмотра опасно, а есть хорошие санатории, где за ним будет и контроль, и уход. Узнав об этом, Мартын мигом собрался, натянул шапку на самые глаза и на утренней заре явился в усадьбу. Осоргин принял его не в конторе, а в гостиной, говорил недолго, и упоминаний о больнице после того больше не было.
Вот и нынешний повод лесник, очевидно, посчитал серьезным. А что ему с той сосны? Осоргин не спрашивал, поскольку понимал. Это было очень удобно: делать или не делать что-то, потому что понимаешь, а не потому что положено. Редкое удовольствие. Николай Павлович его ценил, оттого и не торопился уходить с поляны.
Солнце поднималось, лесные запахи становились горячими и смолисто-сладкими. На ствол сосны спланировал поползень; заметив людей, стремительно пробежался снизу вверх и улетел.
– Другое дерево им подбери, – сказал Осоргин. – Раз уж обещал.
– Да вы разве обязаны?..
– Они думают, что обязан.
– Они ду-умают! – с превеликим осуждением протянул Мартын. – Они думают, что еще в крепости живут. И что барское дело им носы вытирать. А учить на конюшне – нельзя, нет: свобода!
Плюнул и махнул рукой. Осоргин усмехнулся.
– Темный ты, брат. Мракобес.
– Экое словцо. Мракобес! Привяжется теперь. При Филе бы не брякнуть. А то ведь он живо напридумает себе мрачных бесов да под лавкой их и отыщет.
– Много придумывал в последнее время?
– Да… – Мартын посомневался секунды две. – Ясно, как же без этого. Я-то не слыхал, Танюха сказывала: будто является к нему… не кто иной, а сама Синеглазка.
Осоргин поморщился, сообщение ему явно не понравилось.
– Кто же ему рассказал про нее?
– Да некому. Барышня разве? Нет… точно, она не говорила. Если вот и впрямь являлась… Синеглазка-то. Она может.
Он был совершенно серьезен в своем предположении, и Николай Павлович выслушал его так же серьезно, не выказав ни тени досады.
– Вот только Синеглазки нам не хватало. Но что делать, с мифологическим персонажем не поспоришь.
Бросив последний взгляд на сосну, он пошел-таки прочь с поляны – к широкой просеке, откуда было рукой подать до лесникова дома.
За минуту наползла туча, и, пока Николай Павлович дошел до избы, весенний день потерял краски, сделавшись хмурым и тревожным. Жилище лесника, выстроенное просторно и основательно, в этом тусклом свете показалось дряхлым и осевшим, будто придавленным тяжелой кровлей. Осоргин не хотел сюда идти, и нужды в его визите никакой не было. Однако это дело – как раз из тех, что положены. Так он решил когда-то давно, а сомневаться в однажды решенном было не в его обычае.
Горбатая лесникова дочь сметала сор с крыльца. Увидев барина, тотчас бросила веник, поклонилась в пояс, забежав вперед, сняла замок с двери избушки, обычно запертой. Все – как обычно, молча, с неподвижным лицом. Молчала она то ли от страха, то ли еще по какой причине, доискиваться которой Осоргину не приходило в голову. Он шагнул вперед, наклонив голову под низкой притолокой, и огляделся, морщась от вязкой темноты и въевшегося в бревенчатые стены тяжелого запаха.
Последнего, впрочем, могло и не быть вовсе. Привычная иллюзия… как и сама эта сумеречная каморка, и сосны, смутно виднеющиеся за высоко расположенным оконцем, и блеск иконного оклада в углу… Стоп, вот иконы точно были иллюзией: их вынесли отсюда еще несколько месяцев назад, после того как нашли на полу под лавкой – ликами вниз. Так велели Филиппу голоса. Николай Павлович приехал как раз вскоре после того, и Мартын рассказал ему о происшествии, не удержался и задал вопрос: зачем? Это было не только неумно, но и опасно. Филипп говорил с ним редко и каждый раз волновался, а тогда совершенно вышел из себя.
– Они врут, и ты врешь! – прошипел, глядя исступленно. – Прикрыл бы лицо, оно бы и лучше! А то народ пугаешь!
Это было так не похоже на его обычное поведение, что Осоргин почел за лучшее убраться восвояси. И с тех пор, приходя сюда, не мог избавиться от крайне неприятного чувства. Будто видит перед собой не безобидного больного, с которым легко справлялась горбатая Татьяна, а зверя в засаде. И запах – тяжелый звериный дух – стал ощущаться заметнее.
– Ну что же, братец, как тебе живется? – вопросил он, чрезвычайно досадуя на себя за это нелепое и унизительное чувство. – Не прислать ли чего?
Ответа не последовало, и он, пройдя немного вперед, присел на лавку и повторил с ободряющей улыбкой:
– Так чего прислать? Ты скажи, не бойся.
Филипп на сей раз глядел на него не враждебно, а заинтересованно и после третьего вопроса даже ответил:
– Шишку пришли.
– Шишку?
– Сладкую! Листья пучком, – растопырил пальцы, показывая, какие листья. – Да тебе небось жалко!
– Отчего же, пришлю. Только шишку, может, еще чего?
– А ничего не надо. У меня и так все скоро будет… – сказал и сморщился, будто нечаянно выдал невесть какую тайну.
Николай Павлович немного насторожился, но таки решил не уточнять. Опасно.
– Будет, само собой. И ананас будет, и другое, что захочешь.
– А ты сам, – выпалил Филипп, – больше не приходи.
– Что так? Не хочешь видеть меня?
– Не приходи! – Филипп слегка повысил голос, мотнул кудлатой головой. – Зачем тебе? Тебе тут худо, а то я не вижу!
– Ты, братец, ошибаешься… – мягко начал Николай Павлович. И замолчал. Ему вдруг сделалось неловко, и – редкостный случай! – он совсем не знал, что сказать.
Скорее всего, говорить совсем ничего не стоило. Но он все-таки сказал:
– Да нет, я еще приду.
