В таком духе беседовали и дальше. Гордеев рассказал много интересного о нравах и особенностях местных народов, о новых переселенцах из России, которым казна бесплатно выделяла землю (с трудом, но Серж все же догадался, что это и есть тот «переселенческий вопрос», о котором толковали в петербургских гостиных), об особенностях местной купли-продажи и торговом капитале, который, по его словам, занимал в Сибири место промышленного в России и лежал в основе всей сибирской экономики.
– Производства у нас, почитай что, нет. В этом вся беда. Глянь сюда, – (уже в первой трети разговора Гордеев совершенно непринужденно перешел на «ты». Подумав, Серж решил пока не возражать, тем более что гордеевское «ты» звучало не оскорбительно, а как-то удивительно по-родственному), – на всю Сибирь – один кожевенный завод, два стекольных да три металлургических. А запасы, сырье? Ты понимаешь? Дорога нужна как хлеб, как кровь, как воздух – нужна железная дорога. Сразу все оживет. А так… О хлебе скажу. Производят столько, что скотину к Ирбитской ярмарке откармливают. Более всего в Сибири – винокуренных заводов. Почему? Ясно, потому, что зерно дешево. Везти его никто не хочет. Будет дорога – повезут. Пока нет – беспечность страшная. Землю не удобряют. Зачем? И так хорошо! Деревни, бывает, бросают, уходят на другое место, говорят – «заназмились». Это понятно? Дальше. До смешного доходит – отару овец гонят, нанимают человека, чтоб подстриг, а шерсть на дороге бросают – девать некуда… Нынче, после трехсотлетия, все сдвинулось, но так медленно, медленно, рычать хочется, толкать куда-то…
Серж слушал, пожимал плечами, кивал, иногда ахал, якобы поражаясь каким-то особо удивительным примерам. Вспомнил, что и вправду праздновали не то год, не то два назад присоединение Сибири к России. Где-то поставили памятник Ермаку Тимофеевичу, где-то издали какие-то книги. Видно, и здесь, как у нас в России водится, к юбилею все зашевелилось, подкрасилось… Скоро опять заснет.
«Господи, да что ж он так нервничает-то? – мимоходом подумал Серж, глядя на покрасневшее лицо Ивана Парфеновича. – Будто ему без этой железной дороги денег не хватает… Вон сколько всего зацапал, в прямом смысле на золоте сидит, а в самом соку еще…»
– Так, Иван Парфенович, какие ваши годы! – решил польстить Серж. – Раз высочайшее одобрение было, так вскорости и строить начнут. Увидите еще, как мимо Егорьевска поезда побегут, будете с Марьей Ивановной первым классом в Москву ездить… И эта промышленность развиваться будет при вашем непосредственном участии. Построите еще штук десять разных заводов…
Широкое лицо Гордеева внезапно перекосилось от какого-то сложного чувства. Он отвернулся, прижал ладони к могучей груди.
«Ну вот, что-то не так сказал! – с тревогой понял Серж. – Не хочет заводы строить? Да нет, вон он как за развитие ратовал. Может, зря про Марью Ивановну ввернул? Какая-то она и вправду бледная вся. Может, кроме ноги-то, еще чем больна? А я… Эх, лучше мне покуда помолчать…»
Гордеев оправился, но прежней запальчивой говорливости уж как не бывало. Заговорил строже, суше, о делах. Сержу так и сподручнее было.
Еще с вечера, сразу после собрания, Машенька зашла в тетенькину светелку. Как бы ни повернулось, но поговорить-то – с кем? Мать давно померла, отец… Ну, с отцом разве только в мечтах говорила Машенька о задушевном. Да и то… недавно в привычных с детства мечтаниях поймала себя на том, что уж не с отцом говорит… А с кем? Не разобрала, убежала от накатившего страха в привычный мир. Вспомнила потом, что страх этот был похож на тот, когда гадала с Аниской под Рождество и в зеркале, в сверкающем коридоре свечей, показалось нечто, некто… От такого только молитва искренняя помогает!
Тетенька Марфа не спала, сидела на железной кровати в одной холщовой рубахе, распустив волосы и свесив натруженные ноги, пила чай с ржаной краюшкой.
– Ну, как там веселье в постный день? – неласково встретила она племянницу.
– Не сердись, тетенька Марфа. – Машенька повинно склонила голову, зная, что смирение для Марфы – слаще меда. – Ты же знаешь, не своей волей я туда пошла…
– И то. Ладно, – смягчилась Марфа, и на ее суровом лице появился отблеск простого человеческого любопытства. Машенька поняла, что все это время тетка, обыкновенно ложившаяся и встававшая очень рано, по-крестьянски, ждала ее и новостей. – Рассказывай по порядку. Да смотри не торопыжничай, не пропускай ничего.
Удивительно, но неграмотная Марфа буквально с полуслова поняла то, что более всего тревожило Машеньку.
– Это так, это верно, – согласилась она. – Есть люди, которые сами грешат, сами и ответ держат, а есть те, которые за чужой грех крест несут. Таким Господь на том свете милость являет. Ты верно почуяла – у мужчин искус больше. Женщину Господь только в младых годах испытывает, а мужика – особенно если в люди вышел – всю жизнь. Оттого и живут они меньше нас, и пьют больше…
– А Николаша Полушкин… – Спросив, Машенька затаила дыхание. По всему, тетка не должна ответить, а лишь обругать за суетное любопытство, но…
– Николаша за материн грех крест несет. И он ему, как я понять могу, не под силу, – сурово сказала Марфа. – Когда такое выходит, жди беды…
– А новый управляющий?
– Тут я тебе не скажу, что за птица. Глядеть надобно. Но коли Каденька да Николка Полушкин на одном сошлись, да и ты почуяла, так это что-то да значит…
– Жалко… – жалобно сказала Машенька. – Он мне понравился…
– Еще бы красной девке да добрый молодец не понравился, – почти по-доброму усмехнулась Марфа. – Кровь в тебе девическая играет. Молиться тебе, девонька, надобно да пост блюсти. Тогда и полегчает…
Машенька достаточно легко увела тетку от опасной темы (как сядет на своего любимого конька про монастырь да богоугодное житье, так и не слезет) и стала рассказывать дальше.
– …Ну, это все увидели, конечно. А Фанька Боголюбова прямо так вслух и ахнула: «Ах, красавчик!»
– Замуж Фаньке надо давно! Куда родители смотрят, не понимаю! Долго ли до греха!
Марфа покачала головой, а Машенька внутренне ощетинилась: Фаньке, значит, срочно надо замуж, а ей, Машеньке, – молиться да поститься. А Фанька-то Боголюбова, между прочим, Машеньки на два года моложе…
На следующий день Машенька почему-то все время боялась столкнуться в дому или на дворе с Дмитрием Михайловичем. Однако, когда уже начало темнеть и пора было идти в церковь, а опасной встречи так и не состоялось, стало отчего-то жалко и обидно.
«Что за дурь-то? – сама себя спросила Машенька. – Хочу я его видеть иль нет?»
Ответа не нашлось.
Вопреки обыкновению, Машенька ушла ко всенощной, не дожидаясь тетки, одна. Отчего-то пошла не в Покровскую церковь, а дальше, к окраине, к Воздвиженскому собору, где служил старенький, ветхий годами и здоровьем архиерей иеромонах Елпидифор (все прочие священнослужители Егорьевска вот уже много лет ждали его смерти, надеясь на продвижение по службе, но болезный иеромонах казался вечным).
