Страшный образ мертвой негритянки и впрямь отодвинулся
куда-то в глубины сознания, однако порою всплывал на поверхность, и тогда
словно бы черная тьма застила взор Троянды, стирала улыбку с ее уст, холодила
ладони. Но она не давала Пьетро заметить свою печаль и с удвоенным интересом
перебирала неисчислимые богатства Мерчерие, заглядывалась на прохожих,
смеялась, пила ледяной лимонад, ела конфеты…
Крики продавцов воды и сладостей покрывали даже гул,
неумолчно стоящий на Мерчерие с полудня, когда открывались лавки, до глубокой
ночи, когда они закрывались. Казалось, торговцы caramelli орали для
собственного удовольствия! Зажмурится, пошире расставив ноги и прижимая к себе
лоток с товаром, – и начнет выводить ноты одну пронзительнее другой, а тут
давно уже стоят дети и взрослые с сольди в руках, ожидая, когда артист
достаточно накричится и можно будет взять у него обваренную сахаром фигу, или
весь в леденцовой коре померанец, или нанизанные на палочку и посыпанные
сахарной пудрой орехи, изюм, виноград…
Троянда засмеялась от счастья. Боже, Иисусе сладчайший! Ей
чудилось, будто она заново родилась. Сколько уж лет – десять, а то и больше? –
толком не бывала она на улицах Венеции?
Конечно, в день святого Марко все монахини из всех
монастырей, в черных вуалях и черных платьях, наводняли церковь на главной
площади, где был похоронен евангелист.
Троянда почему-то недолюбливала святого Марко (хотя,
казалось бы, чем перед нею провинился смиренный апостол веры?!), особенно не
нравилось ей это имя, почему-то часто являвшееся в снах и напоминавшее короткий
окровавленный обрубок. И все-таки его день был для всех истинным праздником,
которого с нетерпением ждали до будущего года, бесконечно вспоминая, как
становились на колени на плитах, касаясь ног бронзового Христа и безостановочно
творя крестное знамение; как бросали монеты в ящик, которым обносили церковь,
собирая подаяние для бедных умерших…
Почему-то Троянда всегда норовила стать рядом с застывшими в
дружеских объятиях четырьмя статуями из красного порфира. Венецианцы называли
их quattro mori – четыре мавра. Говорили, что статуи были поставлены здесь в
память о неудавшейся попытке ограбления сокровищницы Сан-Марко, предпринятой
четырьмя сарацинами [25]. Под скульптурами выбита была старинная венецианская
поговорка: «Замышляй и поступай как знаешь, но помни о последствиях».
Слова эти казались Троянде чарующим, но бессмысленным
звуком: сама-то она никогда не могла «замышлять и поступать» по своей воле!
Потом процессия прелатов выступала вереницей, и вдоль столбов двигались белые и
золотые митры, узорные и мерцающие ризы. Начиналось песнопение – странное и
прекрасное, состоящее из чередования очень высоких и низких голосов, – нечто
вроде монотонного речитатива, оставшегося, может быть, еще со времен
византийского владычества. Музыкантов и певцов видно не было, неизвестно откуда
выходил этот речитатив; он реял и возносился вверх в багровом и пасмурном
освещении, как голос бесплотного существа в сияющей пещере какого-нибудь духа…
Потом монахинь торопливо гнали в монастыри самыми безлюдными
улочками, иногда столь узкими, что даже солнечный луч не мог протиснуться между
домами и порадовать своим светом обитателей нижних этажей, а девицы были
настолько подавлены впечатлениями, что не в силах были смотреть по сторонам, на
живую жизнь людскую. Да и грехом она считалась – жизнь живая… И сейчас Троянда
впервые без ощущения греха смотрела на великолепный город, раскинувшийся на
морском берегу.
Они дошли до конца одного ряда лавок и, стоя на Малой
площади, собирались повернуть обратно, причем купец из ближней лавки, высокий,
статный, чернобородый, вовсю уже зазывал их, вываливая на прилавок рулоны
тканей, сверкающих невиданными, иноземными переливами цветов.
Но Троянда взглянула на него мельком – никак не могла
оторваться от созерцания города.
Она как бы в первый раз вглядывалась в голубоватый блеск,
где из неподвижных вод каналов и лагуны в бесконечную даль разворачивалась
грандиозная панорама мраморных дворцов и храмов, стройных колоннад, величавых
памятников, смело изогнутых мостов, кружев, изваянных из камня, окаймлявших
палаццо и церкви, мавританских, готических и византийских окон, полувоздушных
балконов, зубчатых кровель, высоких остроконечных башен несчетных соборов, – и
глаза ее не имели силы оторваться от этой фантастической картины. Право же,
Венеция стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад, когда Троянда попала
сюда. Нет, Дария! Тогда ее более всего поразило, что долгожданная земля,
постепенно проступившая сквозь дымку морского рассвета, тоже плывет среди волн,
как гигантский сказочный корабль. Она не могла поверить глазам – везде вода!
Она охватывала и пронизывала весь город, разделяя его сине-зелеными лентами. А
вдали, в тонкой дымке облаков, высились отроги Альп – точно бледная стена,
отделяющая это водное царство от остального мира. Девочка тогда только
воскликнула: «Батюшки-светы! Что за чудеса: дома из воды растут. Ну и город! Ни
деревца – камень, вода и небо».
– Что? – спросил Аретино, и Троянда сильно вздрогнула,
выронив от неожиданности засахаренную дольку померанца.
– А что? – рассеянно переспросила она.
– Ты говорила нечто непонятное, да так быстро, так
удивленно! Полная абракадабра. Это на каком же языке?
– Да так, ничего, – невпопад ответила Троянда, подходя к
ближайшей лавке и приподнимая краешек тончайшего, изукрашенного золотыми
блестками кружева, похожего на паутинку, озаренную солнцем.
Но не видела она кружева, и онемевшие пальцы ее слепо,
бесчувственно перебирали чудесное изделие.
А и вправду – на каком языке она вдруг заговорила? С чего?
Почему ожило в памяти накрепко забытое? Язык – русский. Русь… это слово часто
произносила Гликерия, но для Дарии оно было пустой звук, и новая жизнь
вытравила из памяти все слова родной речи, которую и сама Гликерия успела уже
позабыть, предпочитая объясняться на итальянском. Право слово, пожелай Троянда
повторить сейчас эти слова – не сможет ведь! Ушли, как пришли, сгинули в
безднах былого… оставив в памяти лишь одну картинку из того далекого,
поблекшего дня, когда Дашеньку привезли в Венецию. Через площадь была высоко натянута
веревка, и на ней, к великому удивлению людей, циркач прыгал голыми ногами, а
также с привязанными к ногам деревянными башмаками и горшками. Он доставал
палкой шапку, положенную на землю, ловил и бросал тряпичные мячи, забавляя и
ужасая публику до тех пор, пока вдруг, с поразительной внезапностью, не
раздался тяжелый чугунный удар.
