Нет, она не судила Пьетро, не винила его. Он всего лишь
искусился женщиной, а ее, Троянду, искусил дьявол! Что бы она там ни говорила
аббатисе и самой себе, но она не могла забыть острого, всепоглощающего
томления, владевшего ею той роковой ночью в монастыре. Тогда она была глупа,
неопытна – теперь, став женщиной, она понимала, что хотела инкуба, как можно
хотеть мужчину… Она куда большая грешница, чем Джилья! И должна нести тяжесть
своего греха, искупить его. Затворничество, на которое она себя добровольно
обрекла, и будет искуплением греха. А простил ли ее господь или нет, она
узнает, взглянув на дитя.
Троянда все решила для себя: с ребенком Аретино она пойдет к
своему любимому и будет смиренно умолять его о прощении; если же родится
дьяволенок, она задушит его и тут же покончит с собой, потому что это будет
означать, что бог от нее отвернулся, и грех самоубийства будет лишь
незначительным довеском на весах его кары.
Теперь мир ее, и прежде замкнутый, сузился еще больше.
Все-таки раньше она могла ходить по дворцу, каждый день видеть Пьетро… Теперь к
ней являлась лишь пожилая служанка, которая приносила еду, уносила грязную
посуду на кухню и забирала белье для стирки. Троянда держала себя так грубо и
надменно, как только могла, стараясь уходить в сад, лишь только служанка
появлялась, и в конце концов добилась, чего хотела: добрая женщина
возненавидела гордячку и ни на мгновение не задерживалась в ее покоях дольше
того времени, какое было нужно, чтобы шваркнуть на стол один поднос и забрать
другой. В комнатах все заросло бы грязью, но Троянда старательно убирала сама.
Этому она научилась в монастыре, где монахиням предписывалось содержать свои
кельи в сверкающей чистоте, и теперь мытье полов и обметание пыли стали ее
главным развлечением, благо вода в фонтане не иссякала. В доме Аретино
царствовала симметрия: в саду, где скрывалась теперь Дария, стояла точно такая
же вечно плачущая Ниобея, как в том месте, где до смерти Моллы жила Троянда. В
конце концов добровольная затворница так привыкла к Ниобее, что даже
разговаривала с ней, когда возилась в крошечном садике. Это было приятным
занятием, потому что в эти часы она вспоминала милую, добрую Гликерию, и
горькие слезы ее становились тихими и светлыми.
Троянда бесконечно скучала без книг: у нее оставался только
томик «Дафнис и Хлоя», уже заученный наизусть и порядком надоевший. Тогда она
нашла себе довольно любопытное занятие: подбирала в саду птичьи перья,
оттачивала их и на полях книжки записывала красно-черным руджейским вином,
которое часто приносили ей к обеду, все русские слова, которые ей удавалось
вспомнить: запавшие в память с детства, услышанные от Гликерии… Гликерия часто
пела, рассказывала сказки – Троянда с изумлением обнаруживала, что помнит очень
много! Теперь ее беспокоило, что книжка закончится, не на чем будет писать. К
счастью, она нашла завалившееся за кровать роскошное издание Апулея, но даже не
перечитывая, даже не глядя на бесстыдные картинки, начала записывать сказку про
девушку Крупеничку, про то, как крестьянскую дочку захватили в плен татары, и
никак не могла она убежать из неволи, но помолилась богу – и превратилась в
гречишное зернышко, которое унесли на Русь странники, там оно проросло,
заколосилось, расплодилось… и поныне жива Крупеничка!
Троянде вдруг захотелось гречневой каши с молоком, да так,
что ложись и помирай! Но каши взять было негде, и она перетерпела, хоть запах
разваренной гречки томил ее не один день. Только тем и спаслась, что занялась
записыванием какой-то другой сказки.
Разумеется, азбуки русской Троянда не знала, все записывала
по-латыни и часто обнаруживала, что ей не хватает букв, чтобы обозначить звуки,
которые оживали в памяти. Вот, скажем, «ж». Или «ы»! Слова получались корявыми,
уродливыми, но все же это занятие доставляло ей огромное удовольствие.
Да-да! Она научилась высекать искры радости в той
беспросветной тьме уныния, в которой пребывала! Но самым большим удовольствием
оставались сон и видения во сне…
Она не только рано ложилась и поздно вставала. Сон мог ее
сморить где попало – хоть в саду, и тогда Троянда засыпала прямо на теплой
траве, окутанная сладким запахом роз. Часто, проснувшись, она обнаруживала, что
лицо ее залито слезами, но о чем она плакала, что ей снилось, Троянда не
помнила. Она часто размышляла: где бродят наши души, когда их освобождает сон?
– но никогда не могла вспомнить своих снов.
* * *
Дни тянулись, тянулись… так прошло два месяца, отмеченных
зарубками на стволе пинии, росшей в тенистом углу сада, два месяца из четырех
оставшихся до родин, когда Троянда, которую последние дни донимала какая-то
особенная слабость, почувствовала себя совсем плохо. Началось все с тупой боли
в животе. Тянуло, тянуло, что-то медленно, больно сжималось – и так же
мучительно разжималось. Потом она обнаружила бурые пятна на рубахе.
Кровь. У нее началось кровотечение! Хорошо это или плохо?
Может быть, так и должно быть? Спросить бы хоть кого-то… но спросить было
некого – и Троянда решила терпеть. Она промаялась ночь, урывками засыпая, а
утром, как всегда, ушла в сад, чтобы служанка, которая принесет завтрак, не
услышала ее жалобных стонов: иногда подступала вдруг такая боль, что Троянда
невольно вскрикивала. Но тут же зажимала рот ладонью…
Она все твердила себе: ничего, пройдет. А кровь сочилась
сильнее, и вдобавок так ныла спина! Троянда ложилась, садилась, снова вставала,
пыталась пройтись взад-вперед… Боль не отступала. Чудилось, ей в спину между
костями деревянные клинья вколачивают! Наконец Троянда догадалась: надо найти
плоское, твердое место и лечь. Спина распрямится – и перестанет болеть.
Она взгромоздилась было на стол, но он был коротковат,
свешивались ноги, а они и без того отекали в последнее время. Троянда улеглась
на пол, но ее тотчас стало знобить: мрамор показался ледяным, даже сквозь ковер
пробирал холод. И тошнило, беспрестанно тошнило!
Она выползла в сад… Тут, у фонтана, ее вдруг вырвало.
Опустошенная, она едва держалась на ногах, но в голове
просветлело, и Троянда догадалась, что нужно просто лечь на землю: трава
теплая, холодно не будет, и спина перестанет болеть.
Правда перестала… Троянда лежала, блаженно раскинувшись,
щурясь от мягкого света, кое-где пробивавшегося сквозь тенистый узор листьев и
цветов, и чувствовала, как боль медленно впитывается в землю. Ах, как хорошо,
хорошо… Она была так измучена, что, едва вынули клинья из спины, заснула
мертвым сном, но ненадолго: новый приступ боли пронзил ее. На сей раз не в
спине, а внизу живота. Приступы следовали один за другим и были с каждым разом
все сильнее. До Троянды донеслись чьи-то стоны, и она не сразу поняла, что сама
стонет, и хрипит, и хватает воздух пересохшими губами.
Ей страшно хотелось пить, но разве хватит сил подняться и
доползти до фонтана? Нет, надо еще потерпеть. Это скоро кончится, ну не может
же это длиться вечно!..
