– Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение!
Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: ты
раскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да что
бы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать – я бы поверил. Я
бы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этого
десятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах у
всех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не мои
дети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых… Я бы
даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно, черен как смоль!
– Мол-лы?.. – выдохнула Троянда. – Так она тоже…
– Это было еще до тебя, – отмахнулся Аретино. – Правда, я
сказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вот
она и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это был
черномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.
Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву и
впитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю – как кровь Моллы.
Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, как
Троянда, – никто!
– О Молла… – всхлипнула она. – Я ведь тоже хотела так же!
– Как? – нахмурился Аретино. – Неужели и ты боялась, что у
тебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!
– Нет! – выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. –
Не с мавром, а с дьяволом!
Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелил
губами:
– С дьяволом?..
– Да!
Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончится
сейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:
– Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталась
тебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть,
что на меня напали разбойники или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меня
изнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьявол
и осквернил меня. Я хотела повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилия
уговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Ну
как я могла знать, от кого понесла: от тебя – или от того чудовища в багровом
плаще, которое терзало меня всю ночь?!
Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино,
который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Троянда
думала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округу
воплями: «Изыди, сатана!» – но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… и
истерически захохотал.
Захохотал!
Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давился
словами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Троянда
разобрала:
– Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была,
бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, в
нашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя – и получил. А
красный плащ, и подвязка, и все такое – ну это просто… просто… – Он с некоторым
смущением пожал плечами: – Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!
Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли не
было у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный холод…
Открыв глаза, она чуть потянулась – и пальцы ее коснулись
рукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там,
где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…
– Троянда! Нет! Не надо! – вскричал Аретино, бросаясь к ней,
но ее рука и кинжал оказались проворнее.
Часть II
Венеция, 1540 год
Глава 11
Подарок для папского посланника
– Единственное чудо, которое меня трогает и по поводу
которого я готов провозгласить свое credo quia absurdum
[31], – «чудо» с Фомой
Аквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета и
отвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! – хохотал,
постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый в
дорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словно
на улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.
– Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, –
резко перебила его дама – очевидно, дукесса
[32], судя по ее малиновому
атласному платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным
рубином. Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом,
которое привлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывали
в ее постели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливой
красавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек,
горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.
– Успокойтесь, прекрасная донна, – пробормотал лысый
толстяк. – Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.
– Ну так давайте начинать думать! – воскликнула «прекрасная
донна» нетерпеливо. – Пока же мы только хихикаем да болтаем!
– Синьора права, – кивнул человек, сидевший во главе
большого стола, уставленного напитками и кушаньями. – Мы собрались сюда не
только для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно.
Очень серьезно!
