– Хорошо, моя дорогая. Мы знаем ваш «товар». Верю, что
девушки привлекательны, однако… боюсь, если они приступят к благочестивому
Гвидо со своими ухватками, он выгонит их вон с порога, даже не взглянув на
знаменитые бедра и не дав раскрыть чувственные рты. Однако что же вы молчите,
Цецилия? Неужели в вашей обители перевелись красавицы?
– Может, и не перевелись, да ведь она считает, что ни одна
женщина ей в подметки не годится! – проворчала Антония себе под нос, однако
достаточно громко, чтобы быть услышанной.
Впрочем, Цецилия сочла за лучшее сохранить на лице
дружелюбную улыбку: перед лицом опасности не время для свар, и дура Антония,
если этого не понимает!
– Если уж мы заговорили о товаре, – скромно сказала
аббатиса, – то вы ведь знаете: ни один торговец не покажет публично лучших
своих вещей до тех пор, пока… пока не появится настоящий покупатель.
– Все правильно, – кивнул Балтазар, – но сейчас как раз и
настал этот последний момент. Поэтому покажите нам это сокровище. Как лучше
поступим: подождем, пока девушку привезут, или съездим к вам все вместе?
– Да она здесь, – пожала плечами Цецилия. – Я взяла ее с
собой – на всякий случай. Ожидает в приемной. Вы позволите оставить вас на
несколько минут?
Отец Балтазар кивнул, и Цецилия вышла.
– Умна все-таки синьора Феррари! – подал голос из своего
угла молчаливый отец Винченцо. – Или она была посвящена в наши неприятности
заранее и успела все обдумать?
– Пожалуй, она просто случайно взяла с собою именно эту
девушку, а может быть, дело именно в ее редкостной интуиции, – ответил
Балтазар. – Ведь Цецилия…
– Цецилия, Цецилия! – вдруг перебила мать Антония, донельзя
раздраженная тем, что снова ее обставляет постоянная соперница, которая и
всегда-то опережала в красоте, изяществе, оборотливости, богатстве монастыря,
количестве любовников и прочем. – Еще неизвестно, кого она нам приведет. И
вообще, тут главное не внешность, а умение захватить мужчину в плен, взять его
за… ну, вы понимаете! – Она изобразила смущенное хихиканье, хотя давно уже разучилась
смущаться. – Еще ведь надо придумать, как подсунуть ее этому самому Гвидо! В
баптистерии [36]? В крипте
[37]? На алтаре?! Я предлагаю… знаете что? Когда мне
было пятнадцать… примерно десять лет назад, – небрежно бросила Антония, и трое
присутствующих мужчин с великим трудом удержали на самых кончиках языков
уточнение: «Не десять, а двадцать пять лет назад!» – Итак, когда мне было
пятнадцать, мне довелось побывать на пиру у одного богатейшего синьора. Он
принимал – какое совпадение! – папского посланника и других почетных гостей. На
пир были приглашены пятьдесят самых красивых куртизанок. После пиршества они
начали танцевать, постепенно сбрасывая всю одежду. Тогда на полу были
расставлены свечи в серебряных подсвечниках, а между ними рассыпаны позолоченные
каштаны, и красавицы, нагие, должны были подбирать их, а мужчины наблюдали, как
они ходят, наклоняются, ползают на четвереньках…
Отец Винченцо беспокойно завозился, ощутив вдруг неодолимый
жар в чреслах. Антония снова хихикнула:
– Вот-вот! Когда все каштаны были собраны, не осталось ни
одного мужчины, которому не стали бы вдруг тесны штаны. Тогда хозяин выложил на
стол дорогие подарки: шелковые плащи, бархатные береты, кинжалы с великолепными
рукоятями и обещал эти роскошные вещи тем, кто более других познает плотски
куртизанок. Судить должны были сами присутствующие. Что тут началось! Сначала
все участвовали, и это напоминало свалку, но постепенно все больше становилось
судей и все меньше участников. Дольше всех состязались трое, и надо сказать…
Антония осеклась, вдруг заметив, что ее больше не слушают.
Глаза мужчин, только что горевшие похотью, теперь приобрели изумленное
выражение… У двери, в которую только что выскользнула Цецилия, стояла высокая
девушка в монашеском наряде.
Повинуясь взгляду Цецилии, она сняла чепец, и Антония
скрипнула зубами: чудилось, солнце заглянуло в сумрачную комнату – такое
чистое, золотое сияние исходило от рассыпавшихся волос незнакомки. Они были
пышными, они ложились локонами, они свивались на концах мелкими трогательными
кудряшками, закрывая лицо, которое таинственно просвечивало сквозь эту сияющую
вуаль.
Цецилия усмехнулась и сделала еще один знак.
Тонкие длинные пальцы вспорхнули к вороту платья и принялись
его расстегивать. Даже отца Амедео прошиб пот, что же говорить о более молодых
отцах церкви! К тому времени, как черный шелк бесформенной грудой сполз на пол,
открыв взорам безупречную фигуру, обтянутую кружевом белья так туго, как
перчатка обтягивает руку, оба они были почти невменяемы. Сквозь кружево выпирали
соски и выбивались золотистые волоски, украшавшие низ живота.
Девушка откинула с лица самосветную массу своих чудесных
кудрей, и на присутствующих серьезно и строго взглянули ее огромные,
прозрачные, серо-голубые глаза, обведенные темным ободком. Белый лоб, чуть
розовые щеки, яркие губы…
Отец Балтазар почувствовал, что сердце его забилось с
перебоями. Ему вдруг вспомнились слова из какой-то старинной книги: «Девушка
была столь красива и стройна, что трудно об этом написать или рассказать, а
если написать или рассказать, то те, кто не видел ее, все равно не поверят!»
Это была поразительно чувственная красота, и в то же время в ней ощущалось
почти неземное целомудрие, нечто столь возвышенное, что горло сжимали слезы
умиления, в то время как мужское естество дыбилось и жаждало немедленного утоления.
– Величит душа моя господа… – изумленно произнес он строку
из гимна, выражая искреннюю благодарность создателю за столь совершенное его
творение.
– Роза, – сказал отец Амедео восторженно. – Это же настоящая
роза! Как ее имя, Цецилия?
– Вы его уже угадали, – улыбнулась аббатиса. – Ее так и
зовут Роза. Троянда!
– Троянда… – как завороженный повторил отец Винченцо и
осторожно протянул руку, пытаясь коснуться девушки. – Да полно! Неужели она
живая?! Или призрак?
И отец Балтазар заметил, как впервые дрогнула равнодушная
мраморная маска и в глазах прекрасной Троянды мелькнуло живое выражение.
Это была растерянность. Да-да, растерянность. Но почему?
