– Да не у нас! – отмахнулся Лука. – Если бы у нас, его бы
хоть кормили! Бедолагу этого заточили в верхней келье того самого монастыря,
который он осквернил своим блудодейством…
Паоло очень хотелось подпустить подходящую шпильку, он даже
хихикнул возбужденно, однако побоялся прервать поток красноречия Луки и
заставил себя замолчать.
– Двери в ту келью заложены наглухо, чтоб ни выйти из нее,
ни войти никто не мог.
– Ни войти никто не мог? – вытаращив глаза, повторил Паоло.
– Он, стало быть…
– Вот-вот, – сурово кивнул Лука. – Дана ему одна чаша воды и
один ломоть хлеба, одна посудина масла и факел. А распоряжение от Совета
инквизиторов такое: держать блудодея там замурованным, чтоб жил столько,
сколько достанет продовольствия и сил.
– Сколько достанет продовольствия и сил… – эхом отозвался
Паоло, вообразив себе жуткое зрелище медленного умирания. Впрочем, поскольку
вся его служба тюремщика состояла именно в созерцании такого медленного
умирания, он довольно скоро ободрился и с новым сожалением воззрился на
простертое на лавке тело:
– Да, но с ней-то что делать?
– Как что делать? – пожал плечами Лука. – Померла так
померла, нам же хлопот меньше. Бери ее за ноги, да пошли. Нет, лучше за плечи
бери – ты помоложе, сил у тебя побольше.
– А ежели она только лишь в бесчувствии? – не унимался
Паоло. – Ты не знаешь, когда баба в бесчувствии, с ней побаловаться-то можно,
или как?
– Вот именно – побаловаться разве что, а не дело сделать! –
фыркнул Лука. – Ну что за прок с такой бабы? Это же все равно что в дупло
тыкаться или вот в дверную щель. Деревяшка – она и есть деревяшка. Впрочем,
ежели невтерпеж – давай валяй. А я не буду, нет уж, спаси господи.
Только что Паоло был исполнен самого жаркого желания – и
вдруг как рукой сняло! Немалую роль сыграло полное равнодушие Луки. Вот ежели
бы он спорил, кто будет первым… А так – какой интерес? Да и, может, она и
впрямь померла, вот только окоченеть не успела. С мертвой – ой нет, не надо.
Поди, там внутри уже захолодало все. Лучше уж Паоло потратит десять-двадцать
сольди на шлюху, зато не отморозит свою гордость.
– Ну хорошо, – кивнул он, хватая узницу за плечи. – Уже
пошли, хватит тут стоять.
– Погоди, дай заверну. Что ж как попало дело делать? – Лука
с ворчаньем развернул подобие савана – кусок грубого белого полотна – и накинул
на тело. – Гляди голову замотай хорошенько!
«Вот еще, время терять, – подумал Паоло, все мысли которого
теперь были в портовом кабачке, где собираются шлюхи. – Какая уж теперь
разница?»
Конечно, хлопот своей небрежностью он себе наделал немало,
потому что угол ткани все время норовил съехать с лица покойницы, а этого Лука
никак не должен был заметить. Паоло так старательно удерживал предательский
лоскут, что ничего вокруг не видел, устал как собака, и к тому времени, как они
погрузили тело в лодку и добрались до укромного места на берегу лагуны, где
издревле «хоронили» узников Карчиери, ему хотелось одного – поскорее отделаться
от трупа. Однако надо было еще привязать камень к ногам.
Ночь давно уже наступила, и поднялся ветер. Вода плескалась
о берег – беспредельная, незримая, и ее черная зыбь наполняла душу тревогой.
Ветер рвался, плакал и кружился в небе, полном больших облаков; самый малый,
последний след пожара, обагрявшего запад, исчез. Порою луна появлялась в
разрывах туч; она плыла, пробираясь от одного просвета к другому, потухая почти
тотчас после того, как вспыхнет, и обливая на минуту своей струей сумрачные
волны, оставляя на них тусклые желтовато-серые и мрачно-зеленые пятна. В этих
промельках света едва можно было успеть различить необъятный круг небесного
купола; земля на горизонте чудилась лишь узкой полосой цвета угля; все
остальное пространство поглотили трепещущее море, мутный туман и плотные тела
облаков.
Запеленутое в белую ткань тело положили на ступеньки. Когда
Паоло распрямился, в лицо ему ударил такой порыв ветра, что он едва удержался
на ногах.
– Ну и ну! – пробормотал он. – Как бы не сдуло!
– Tебя, что ли? – хохотнул Лука. – Да, ты тощий! Ну так
камень себе к ногам привяжи, чтоб и впрямь ветром не унесло.
Это была шутка на славу! И напарники долгим хохотом отдали
ей должное. Наконец Лука вспомнил о деле и склонился над корзиной (на этом
месте, где такие дела издавна делались, стояла немалая корзина с камнями разной
величины и веса), а Паоло приготовил веревку. Они обвязали и закрепили веревкою
камень и уже поволокли его к мертвому телу, как вдруг Лука запнулся и опустил
ношу.
– Нет, погоди-ка, – сказал он странным голосом. – Пока не
могу.
– Ты чего? – возмущенно воззрился на него Паоло. – Что
значит не могу?
– Сказал же – пока! – огрызнулся Лука и, пошарив на поясе,
извлек на божий свет – вернее, на божию ночную тьму – нечто небольшое и
невзрачное, но булькающее столь приманчиво, что у Паоло зачастило сердце при
этом расчудесном звуке. – Мне надо выпить.
Паоло тотчас ощутил самую острую необходимость сделать то же
самое. Они всегда пили с Лукою – но после работы. Паоло и в голову не
приходило, что можно и до, и во время, и после. Как же замечательно, что Лука
придумал это!
Старший тюремщик приложился к фляжке и не отнимал ее ото рта
столь долго, что Паоло забеспокоился.
Когда фляжка попала ему в руки, он первым делом взболтал ее,
и на душе полегчало: там еще оставалось более чем достаточно! Он всосал в себя
жгучую жидкость и едва не задохнулся: этот напиток был покрепче всех, которые
ему приходилось пить. Ох, забирает… забирает…
Ноги у него подогнулись, и он сел рядом с Лукой, который уже
удобно устроился на ступеньках. Сесть-то они сели, а вот смогут ли встать? Что
же это такое с ногами?
– Сейчас отойдет, – успокоил его Лука. – Это только первую
минуту в ноги шибает, а потом таким теплом ляжет под сердце, так голову
взвеселит, что… эхма! И все нипочем!
– Нипочем… что? – не понял Паоло.
Лука глянул на него исподлобья и смущенно махнул в сторону:
– Да вот это… вот это нипочем.
Паоло поглядел. Что за чепуха? Нет там никого и ничего,
кроме белого, спеленутого покрывалом тела. Это оно, что ль, тревожит Луку? Да
ну, быть того не может!
– Ты что, боишься? – спросил он не подумав, и испугался, и
даже голову прикрыл руками, спасаясь от справедливого гнева Луки, однако старший
тюремщик не разгневался, не возмутился, а с тем же смущением кивнул:
